Принцесса Ватикана. Роман о Лукреции Борджиа - Гортнер Кристофер Уильям. Страница 68

Комната поплыла передо мной, потом остановилась. Фрески в тени, мавританские лампы, висящие на карнизах, дорогие турецкие ковры, тяжелая мебель из ореха и дуба, кровать отца, в алом и белом, словно барк, опутанный собственными парусами. Я направилась к креслу со скамеечкой, стоящей перед очагом. Под ногами что-то захрустело, но я не обратила на это внимания. В глубокой топке не горел огонь – там стояла керамическая вазочка с папоротником. В единственном канделябре сияли свечи.

Я огляделась:

– Папочка? Папочка, ты где? – Мой голос утонул в темных нишах. – Папочка, пожалуйста! Ответь мне.

– Я здесь.

Я повернулась. В груде своего белого одеяния, он сидел на полу под большим окном, выходящим на пьяццу. Занавеси были задернуты черным полотнищем. Я двинулась к нему, радуясь, что вижу его, живого, говорящего.

– Не подходи ближе. Мне это невыносимо.

Но я все равно подошла, а он испустил стон. Его руки взлетели к лицу.

– Нет, уходи, я сказал. Оставь меня.

– Папочка, пожалуйста! Я хочу быть здесь ради тебя.

Я опустилась рядом с ним, осторожно протянула руку. И хотя он не убрал ладоней с лица, но сдержал рыдание и прошептал:

– Не нужно было тебя вызывать. Здесь для тебя ничего нет. Здесь только смерть.

– Меня никто не вызывал. Я приехала, потому что не могла иначе. Папочка, пожалуйста, посмотри на меня.

Я положила руку ему на плечо и ощутила лишь массу дряблой плоти без костей. Я знала: это невозможно, ведь всего несколько часов прошло со времени трагедии, но мне казалось, что он распадается на моих глазах. Его твердые мышцы, его неукротимость лежали повергнутые у моих ног.

Он опустил руки. Его безутешное лицо, бледное как воск, было в грязных потеках слез. Взгляд глубоко запавших глаз казался загнанным, выражал беспомощность и неверие.

– Почему? – прошептал он. – Почему Господь нанес мне удар сейчас? Почему забрал моего Хуана? Что он сделал такого, за что его постигла такая судьба?

– Не знаю, – прошептала я.

И в этот жуткий миг, видя его недоумение, я поняла, что Ваноцца ничего ему не сказала. Папочка не знал, что сделал Хуан.

– Да, ты не знаешь причину, ее знаю я, – сказал он. – Господь сделал это, потому что должен был наказать меня за мою самонадеянность, за мое тщеславие и высокомерие. За то, что я поверил, будто равен Ему. Он должен был доказать, что я – ничто. Мы все – ничто. Прах под Его стопами. Прах и кости. Он может стереть нас в порошок и развеять по ветру, когда пожелает.

– Нет, папочка, ты не должен так говорить. Господь никогда бы тебя не наказал. Это был несчастный случай, ужасный…

– Нет! – Его рев откинул меня назад. Он поднялся на ноги, возвысился надо мной, как гора грязной слоновой кости, ударил себя кулаком в грудь. – Это моя вина! Моя! Я виноват, потому что не выполнял Его заповеди. Забыл, что я Его слуга, сосуд, который Он должен наполнить вином или кровью. Я ходил по Его залам, сидел на Его троне и прожирал – да, прожирал, как язычник, – Его богатство. Ни одно мгновение не испытывал я смирения. Я ни разу не показал Ему, что лишь Его милостью могу претендовать на звание Его понтифика. Теперь Он напоминает мне, что я должен принести жертву, как сделал это Он до меня. Должен отдать то, что любил больше всего, – моего сына. – Он опустился на колени; его одеяние издавало запах пролитого вина. – Знаешь, как его убили? Закололи – на нем девять ножевых ран. Я сам сосчитал. Девять. Клинки прорезали его плащ, дублет, вонзились в плоть. Они кололи его, пока он не перестал сопротивляться, а потом перерезали ему горло. Они сбросили его в реку, привязав к телу камни, чтобы утопить. Они даже не стали делать вид, будто они обычные разбойники. Оставили тридцать дукатов в кошеле, не тронули кинжал и меч. Его убили, потому что я его любил и этого пожелал Господь.

– Кто? – Голос почти отказывал мне. – Кто это сделал, папочка?

Из его глаз снова потекли слезы.

– Кто бы они ни были, где бы они ни прятались, я их найду. Я их выслежу. Ах, как дорого они заплатят! Я сдеру с них шкуры и повешу их на алтаре в базилике. Возмездия ищет не только Господь.

Заставив себя подойти к нему поближе и подавляя желание броситься прочь, по коридорам, бежать не оглядываясь, до самого Сан-Систо, я обняла его. Почувствовав мои объятия, он прижался ко мне и прошептал:

– Vae illi homini qui cupit.

Опасайся того, кто алчет.

Я понятия не имела, о чем он говорит, что пытается сказать мне, и у меня не было времени расспрашивать. Дверь в его комнату распахнулась. Раздался крик Перотто:

– Мои господа кардиналы, я вас прошу! Его святейшество нельзя сейчас беспокоить…

Загадочные слова еще звучали в моих ушах. Я повернулась и увидела идущих к нам кардиналов, возглавляемых кардиналом Сфорца.

– Ваше святейшество, мы просим у вас прощения. – Лицо его выражало сочувствие, а с ним смиренное несогласие. – Но дело не терпит отлагательств. Известие о смерти герцога распространяется, народ скоро соберется на пьяцце, и вам нужно будет выйти, чтобы водворить спокойствие. В такие времена, как нынешние… увы, найдется немало желающих прибегнуть к вандализму и мародерству, если они решат, что ваше святейшество от скорби потерял способность выполнять свои обязанности.

Я смерила Сфорца злобным взглядом. Моя ненависть к нему в это мгновение была настолько сильна, что я с трудом сдержала желание его ударить. Папочка напрягся в моих объятиях. Потом он отстранился от меня и встал. Одеяния висели на нем мешком, но голос его не дрожал.

– Я составлю обращение к моему народу. Мой сын… – Он запнулся, проглотил комок в горле. – Покойный герцог Гандия должен быть доставлен к месту его упокоения перед алтарем в Санта-Мария дель Пополо в сопровождении почетного караула и захоронен, как надлежит персоне его ранга. В городе будет объявлен тридцатидневный траур. Я не потерплю беззакония. Любой, кто попытается воспользоваться ситуацией, будет арестован.

– Да, ваше святейшество, – произнес кардинал Сфорца.

На его лице была смесь облегчения, испуга, а у тех, кто меньше поднаторел в сокрытии чувств, – разочарование.

Они не добились успеха. Папочка остался несломленным, но в это мгновение я начала понимать, насколько они ненавидят нас, как ждут падения Борджиа.

Кардиналы повернулись к выходу, а Перотто ринулся к моему отцу. Но тут вдруг зазвенел голос папочки:

– Где его высокопреосвященство кардинал Валенсии?

Кардинал Сфорца замер.

– Я думаю, мой господин Чезаре готовит катафалк брату. Послать за ним, ваше святейшество?

Мой отец принял задумчивый вид на манер верховного понтифика, который должен забывать о собственных горестях во исполнение своего долга.

– Да. Скажите ему, что здесь его сестра Лукреция. И я приказываю ему немедленно сопроводить ее в монастырь Сан-Систо.

– Папочка, нет… – начала я. – Я должна остаться здесь с…

– Он тебя проводит, – сказал папочка, не глядя на меня. – Ты останешься там. Я избавлю мою дочь от тяжести предстоящих дней. Этот крест мне нести одному.

Глава 25

Чезаре прибыл в Ватикан, облаченный в черное. Я сразу же отметила тени у него на щеках, подчеркивающие его орлиный нос и мягкие губы. Он молча шел со мной к ожидающим нас лошадям и вооруженной охране. Некоторое время и я не могла произнести ни слова. Со смертью Хуана мы будто утратили нашу неизменную способность находить утешение в обществе друг друга, как бы тяжело нам ни было.

Пока мы ехали по Аппиевой дороге, рассвет разогнал туман, осевший влагой на куполах и шпилях. Голуби собирались в стайки и летели на пьяццы – не перепадет ли что от торговцев, спешащих туда со своими груженными провизией тележками. Я поймала себя на мысли: вот наступает новый день. День, когда известие об утрате, понесенной папой, добавит остроты пресным городским слухам. Кумушки начнут болтать на своих крылечках. Народ соберется на пьяцце Сан-Марко, чтобы услышать от папочки, что трагедия действительно произошла, но он не допустит беспорядков. Потом люди вернутся к своим делам, к собственным горестям и заботам и забудут о случившемся. Имя Хуана станет еще одним символом бессмысленной жестокости, терзающей Вечный город, пополнит список в книге мертвых.