Лунный нетопырь - Ларионова Ольга Николаевна. Страница 37

Не желая вдаваться в объяснения, она неопределенно кивнула куда-то вправо.

— Из Троекошного подлесья, что ли? — настаивал он.

— Еще дальше.

— Врешь! Таких малолеток, как ты, дальше соседнего подлесья не пускают.

Она пригляделась к нему повнимательнее: заходящая луна высветила узкое большеглазое лицо какого-то странного матово-оливкового тона, словно никогда не видавшее солнечного света, безусое, не тронутое никакими житейскими невзгодами. Ведет себя, как сопливый несмышленыш, а ведь на голову выше Флейжа, да и лет ему примерно столько же.

— А я не очень-то спрашиваюсь, — проговорила она, стараясь держаться с ним на равных и для пущей убедительности показывая ему кончик языка.

— Врешь!.. — повторил он с восхищением.

— Нет, правда-правда. Я ищу Горона. У меня к нему дело.

Веселящаяся компания между тем вошла в раж — с ног сбивали уже не меховым мячом, а самыми примитивными приемами уличной драки; кое-кто с разбега перепрыгивал через лежащих — а таких было уже больше половины, и никто не подымался, как видно, блюдя правила нехитрой игры. Тот, кто был рядом, приблизил свое лицо почти вплотную:

— Слушай, нездешняя, я тебе открою тайну, только ты — никому. Волос из ноздри отдашь, если проболтаешься?

— Два.

— Горон скоро здесь будет. Старшие носильщицы меж собой шептались. Раз Лунного Нетопыря над нашей купиной видали, значит, скоро и Горон сюда проберется.

— А где это — ваша купина?

— Да ты что, ослепла? Вся вот эта зелень-серебрень, что наше подлесье укрывает, это и есть одна-единая купина. Тупая ты какая-то…

Она все-таки села, положив подбородок на коленки. Играющих осталось всего трое, и своими движениями они напоминали призрачных танцоров, покрытых лунной амальгамой; глядеть на них хотелось неотрывно.

— А этот полуночный Нетопырь… Он что, действительно на луне обитает? — повинуясь какому-то внезапному наитию спросила мона Сэниа.

И на луне тоже. Видишь на ней три темных пятна? Это три его неприступных замка. А на нашей земле у него триста тридцать три обиталища.

— Интересно, где он сейчас?

— Везде. Он же — бог. Пребывает повсеместно, всё видит, всех слышит, всех судить волен.

Слова теперь сыпались, как горошинки — заученные, бесцветные.

— Постой, постой, ведь если твой бог — везде, то кто же тогда над вашей купиной пролетал?

— Ну, остролист тебе на язык, и доняла же ты меня своими вопросами! Говорю тебе: один — всесущий, он же всевидящий и это… всекарающий. Да. И другой, который летает с места на место — это он же самый. Он един, хотя их и два. Понятно?

О, древние боги, и темный же здесь народ! Лепечет какую-то заученную чушь, которую и выговорить-то толком не умеет.

Но на всякий случай пришлось кивнуть.

— Ты уж прости меня за назойливость, — проговорила она вкрадчиво, — но я задам тебе последний вопрос: уж если ваш Нетопырь над этими местами пролетал, то он сейчас, по-видимому, отдыхает в том своем замке, который ближе всего отсюда. Так не проводишь ли ты меня к его стенам?

— Да ты что, совсем чокнутая? Горон, и тот, говорят, ни в одно Нетопырево обиталище пробраться не сумел. А тебя, значит, вот так за здорово живешь проводить туда! Я-то конечно знаю, где самая близкая Сумеречная Башня, только перед нею раскинулась Каленая Пустошь, на которой если заплутаешься, то на открытом месте день тебя и застанет. А укрыться там негде, так что Нетопырь тебя даже огораживать не станет, и так завялишься.

— Трусишь, значит.

— Кто, я? Хо!

— Не «хо», а хотя бы пальцем покажи, в какую сторону мне идти.

— Да вон двойные утесы, точно ворота, меж ними стежка протоптана, а как минуешь их, держи лунный свет в правом глазу. До заброшенной купины доберешься, ее Вялью Колодезной почему-то кличут, оттуда можно бы путь держать на соляной столб, но ты лучше там под зеленью переднюй.

Меж тем последний участник игры, как видно — победитель, совершал триумфальные прыжки, воздевая точеные руки к беззвездному небосводу, с которого бессильно уползала до смерти усталая лунища — точно толстуха, которой невмоготу таскать собственную тяжесть. Тоненькое многократное посвистывание слышалось понизу, словно крошечные суслики сновали в редкой траве.

Похоже, из мальчишки больше ничего вытянуть не удастся.

— Ну и на том спасибо, — сказала принцесса, легко поднимаясь. — Еще увидимся. Как тебя звать-то?

— Чичимиану-рожденный-чтобы-хранить-числа. А тебя?

— Сэнни.

Он принялся чесать в затылке и делал это долго и обстоятельно.

— Слушай, я как-то не пойму, что ты с таким именем хранить собираешься?

— Себя, любимую. Ну, я пошла.

— А разве… — Взрыв глухой барабанной дроби весьма вовремя предотвратил все последующие вопросы. — Ну вот, только разговорились, как уже с молитвой да на урок…

Все поспешно подымались с земли и, бормоча себе под нос дружное, но нечленораздельное «бу-бу-бу, бу-бу-бу…» нехотя тянулись в глубину мерцающей зеленоватым светом купины, раздвигая скрежещущую листву — теперь стало ясно, для чего их руки были так старательно оплетены надежными ремешками. И еще принцесса заметила, что же делало их движения такими свободными: если почтенные матроны, которых она видела в прошлый раз, были одеты в тканые одежды, то все юноши носили не набедренные повязки, как ей поначалу показалось, а что-то вроде коротких юбок, связанных из эластичных стеблей или волокон. Надо будет это учесть, чтобы в следующий раз не надеть сюда чего-нибудь вязаного…

Так значит, это появление здесь — не последнее?

Она только пожала плечами — да что это с се внутренним голосом, дрожит, как овечий хвост. Не иначе как от здешней жары. А направление следующего полета — это привилегия исключительно ее королевской воли.

Между тем и последний из юных невейцев исчез. А свистящий шорох за спиной усилился — да что это, осмелевшие здешние крысы? Она резко обернулась, и глаз уловил какое-то вертикальное движение над потемневшей землей. Определенно не живое. Она наклонилась и, наконец, поняла: растущая ровными рядами трава втягивалась в ноздреватую почву, точно тысячи подземных змей прятали свои жала, которыми они пили ночную прохладу. Ну, еще с одной загадкой она разобралась.

Смотри, скоро рассветет…

Тогда — в торопливый полет.

Двойные утесы и едва различимая тропа меж ними, убегающая в залитую немилосердным, прямо-таки металлическим сиянием даль. Наверх, на один из них — осмотреться.

С прохладной башенной высоты половинка луны была еще видна — чуть пожелтевшая, точно увядающая, злобно косящая на сочное апельсиновое зарево рассвета. Отсюда хорошо просматривалась и бесформенная шапка заброшенного подлесья, и опаловое мерцание соляного столба — неужели действительно соль? Любопытно бы попробовать, но некогда. А вокруг них — то, что Чичимиану назвал Каленой Пустошью, бархатисто-кофейная проплешина в этом царстве столбчатых утесов, еще не оживленная солнечным светом.

И уже совсем далеко, на горизонте, смутно угадывалось зловещее и недоступное обиталище Лунного Владыки… Недоступное? Гм…

В следующий миг, естественно, она была над ним.

Скопище черных утесов, ощетинившихся незатупленными ветром остриями, могло напугать кого угодно — из невестийцев, разумеется. И не только напугать, но и поставить в тупик: дальше для людей дороги не было, забраться на эти гигантские треугольные камни, взметнувшиеся вверх, точно крылья исполинских ночных птиц, было просто немыслимо.

Невзирая на то что в последних лунных лучах она должна была отбрасывать предательскую тень, мона Сэниа рискнула: на какой-то миг зависла над остроконечной преградой. И этого мига было достаточно, чтобы разглядеть главное: каменный хоровод смыкался неприступным кольцом вокруг каких-то нелепых, беспорядочно громоздящихся друг подле друга древних строений. Часть из них покосилась или уже обрушилась, но остальные просто оскорбляли взгляд своей нелепостью. Невозможно было предположить, чтобы изящные, гармоничные в каждом своем движении невестийцы в здравом рассудке возвели такое: уродливые хоромины, напоминающие срезанный по вертикали исполинский колокол; или эту неуклюжую наклонную башню, обвитую, точно лентой, спиральной галереей, вздымающейся к ее приплюснутой верхушке — не будь она такой громадной, мона Сэниа приняла бы ее за глиняную игрушку, вылепленную руками дурашливого ребенка.