1984. Скотный двор. Да здравствует фикус! - Оруэлл Джордж. Страница 28

– И духи! – воскликнул он.

– Да, милый! Знаешь, что еще я придумала? Раздобуду где-нибудь настоящее женское платье и надену вместо этих гадких брюк! Стану носить чулки и туфли на каблуках! В этой комнате я буду женщина, а не член Партии!

Они разделись и улеглись на огромную кровать красного дерева. В присутствии Джулии Уинстон разделся донага впервые. До сих пор он слишком стеснялся своего бледного и щуплого тела, варикозных вен на ногах и пятен обесцвеченной кожи на голени. Постельного белья не было, зато потертое одеяло на ощупь оказалось гладким, матрас – большим и упругим. «Тут, конечно, полно клопов, только кому какое дело?» – заметила Джулия. Двуспальные кровати давно стали редкостью и сохранились лишь в домах пролов. В отличие от Джулии, Уинстону в детстве довелось поспать на такой. Вскоре они ненадолго задремали. Когда Уинстон проснулся, стрелки часов подобрались почти к девяти. Он не пошевелился, чтобы не потревожить Джулию, чья головка лежала на изгибе его руки. Косметика размазалась по лицу и по подушке, но легкий след румян еще подчеркивал красоту ее скул.

В изножье кровати упал желтый луч заходящего солнца и осветил камин, где выкипала вода в кастрюльке. Женщина под окном петь перестала, с улицы доносились крики детворы. Уинстон задумался о том, считалось ли в упраздненном прошлом нормальным валяться в постели просто так, прохладным летним вечером, предаваться любви без одежды, когда захочется, разговаривать о чем захочется и не чувствовать ни малейшего желания вставать, только лежать и слушать доносящиеся с улицы мирные звуки. Неужели было время, когда такое считалось нормальным?.. Джулия проснулась, потерла глаза и, опершись на локоть, глянула на керосинку.

– Половина воды выкипела, – заметила она. – Сейчас встану и приготовлю кофе. У нас остался час. Во сколько выключают свет в твоем доме?

– В двадцать три тридцать.

– В общежитии на полчаса раньше, и вернуться нужно заранее, иначе… А ну убирайся вон, грязная тварь! – Джулия вдруг перегнулась через край кровати, схватила ботинок и по-мальчишески ловко швырнула в угол, прямо как словник в Гольдштейна на Двухминутке ненависти.

– Что там? – удивленно спросил Уинстон.

– Крыса. Я видела, как она высунула свой мерзкий нос. За панелью нора. В любом случае, я ее хорошенько напугала.

– Крысы! – ужаснулся Уинстон. – В этой комнате!

– Они повсюду, – равнодушно проговорила Джулия, ложась обратно. – У нас в общежитии даже по кухне разгуливают. Некоторые районы Лондона просто кишат ими. Ты знал, что они нападают на детей? Да еще как! Женщины не рискуют оставлять младенцев даже на пару минут. В кварталах пролов водятся огромные серые крысы. Самое противное, что эти твари всегда…

– Перестань! – вскрикнул Уинстон, плотно зажмурив глаза.

– Миленький, так ты побледнел! Что с тобой? Тебя тошнит от них?

– Из всех ужасов мира ужаснее… крыса!

Джулия прижалась к нему и обвила руками и ногами, словно пытаясь успокоить теплом своего тела. Уинстон не сразу рискнул открыть глаза. Несколько мгновений ему казалось, будто вернулся кошмар, всю жизнь преследовавший его. Этот сон повторялся, мало меняясь. Уинстон стоит перед стеной мрака, а по ту сторону… нечто невыносимо страшное. Он всегда знал, что там, хотя ни за что бы себе не признался. С неимоверными усилиями он, может, даже вытянул это на свет… Сделать этого никогда не успевал – просыпался. Слова Джулии вернули его в тот кошмар, потому он ее и оборвал.

– Прости, – сказал Уинстон, – пустое. Просто не люблю крыс.

– Не волнуйся, милый, скоро мы от этих тварей избавимся. Перед уходом я заткну дыру мешковиной, а в следующий раз принесу немного алебастра и заделаю ее как следует.

Панический ужас отступил и вскоре забылся. Стыдясь своей слабости, Уинстон прислонился к спинке кровати. Джулия выбралась из постели, надела комбинезон и сварила кофе. Исходящий от кастрюльки аромат был таким насыщенным и дразнящим, что они поскорее закрыли окно, чтобы никто не пришел на запах. Сахар придал напитку шелковистую мягкость, о какой Уинстон почти забыл после многих лет употребления сахарина. Сунув одну руку в карман и держа хлеб с джемом в другой, Джулия прохаживалась по комнате и походя разглядывала книжный шкаф, соображала, как лучше починить раздвижной столик, садилась в потертое кресло, пробуя, насколько оно удобное, и со снисходительным изумлением рассматривала нелепые часы с двенадцатью цифрами. Она принесла на кровать стеклянное пресс-папье, чтобы разглядеть при свете. Уинстон забрал у нее вещицу, завороженный гладким, прозрачным, словно дождевая вода, стеклом.

– Как думаешь, для чего она? – спросила Джулия.

– Вряд ли эта штука вообще использовалась по назначению. Чем она мне и нравится. Просто фрагмент истории, которую забыли перекромсать. Послание из прошлого столетней давности, нужно только суметь его прочесть.

– А вон та картина, – она кивнула на противоположную стену, – ей тоже сто лет?

– Думаю, побольше. Сотни две, точнее не скажу: в наши дни определить возраст предметов невозможно.

Джулия подошла ближе.

– Отсюда эта тварь и высунула нос, – указала она, пнув деревянную обшивку под картиной. – Что за место? Где-то я его видела.

– Церковь по крайней мере раньше была церковью и называлась Сент-Клемент. – Уинстон вспомнил обрывок стишка, рассказанный Чаррингтоном, и ностальгически продекламировал:

К его удивлению, Джулия завершила куплет:

– Не помню, что там дальше, но концовка такая:

Строчки сошлись, словно отзыв и пароль. Впрочем, после строчки про Олд-Бейли должен быть еще один стих. Надо при случае попытать старика Чаррингтона, может, и вспомнит.

– Кто тебя научил? – спросил Уинстон.

– Мой дедушка. Он исчез, когда мне было восемь… Интересно, что такое лимон? Апельсины я видела. Это круглые оранжевые фрукты с толстой кожурой.

– Лимоны помню, – признался Уинстон. – В пятидесятые их было много. Они такие кислые, что от одного запаха зубы сводит.

– Под картиной наверняка полно клопов, – заявила Джулия. – Как-нибудь я ее сниму и хорошенько отмою. Нам скоро уходить. Увы, краску с лица пора смывать. Скукотища! Надо потом стереть с тебя помаду.

Уинстон полежал еще немного. В комнате темнело. Он повернулся к свету и принялся смотреть в стеклянное пресс-папье. Неиссякаемый интерес вызывал даже не кусочек коралла, а внутренняя часть стекла. В нем таилась огромная глубина – и в то же время было воздушно-прозрачно. Словно поверхность – небосвод, а под ним крошечный мирок со своей атмосферой. Уинстону казалось, что он может попасть внутрь, что он уже внутри, вместе с кроватью красного дерева и раздвижным столиком, с часами и гравюрой на стене. Пресс-папье было комнатой, коралл – жизнями Джулии и его собственной, навеки влитыми в сердце стеклянного кристалла.

V

Сайм пропал. Утро настало, но на работе он так и не появился. Некоторые недальновидные сотрудники даже отметили его отсутствие. На следующий день о нем не упомянул никто. На третий день Уинстон пошел в вестибюль департамента документации взглянуть на доску объявлений. Там висел отпечатанный список Шахматного комитета, в котором состоял Сайм. Вроде бы тот же самый (никого не вычеркнули), но на одно имя короче. Все понятно: Сайм перестал существовать, его вообще никогда не было.