Дом мертвых запахов - Огненович Вида. Страница 2

Воздавая хвалы его предкам, горожане никогда не забывали рассказать и о его отце. Щедро перечисляли его звания и заслуги. Композитор, скрипач, дирижер, основатель и директор местной музыкальной школы, о которой с гордостью твердили, что с дипломом о ее окончании, именно из-за подписи директора, принимали во все высшие музыкальные учебные заведения без вступительных экзаменов, начиная с Белградской академии, далее в Пештскую, и вплоть до Пражской консерватории, которая, впрочем, была альма-матер директора, как некоторые многозначительно подчеркивали. Сильная ветвь мощного ствола, говорили они об отце. Пока он жив, местная библиотека для нас бесполезная роскошь. Он — живой кладезь разнообразных знаний. Столько поколений у него выучилось. Совершенно понятно, что многое унаследовал и сын.

Отец вообще-то коллекционирует скрипки, обязательно вставит кто-нибудь, как доказательство наследования по прямой. И цитры, не только скрипки. Э, нет, — тут же едко перебьет тот, кто в компании всегда все знает лучше других. Цитры он делает сам. Причем именно те, настоящие. Не эти деревенские бренчалки, которые можно сотнями найти в каждом большом сельском доме в Верхней Бачкой. Он делает гораздо более сложные цитры, такие, на которых играют в больших оркестрах. Золотые руки у этого человека, а не только светлый ум. Нет на свете такого инструмента, на котором он не умел бы играть. Потому его и зовут повсюду, или привозят цитры сюда, для пробной игры и оценки. Такие люди редкость, завершает рассказчик свое суждение со всей серьезностью, как будто вручает аттестат зрелости. На это какой-нибудь местный всезнайка обязательно приведет пословицу о яблоке и яблоне, но столь глубокомысленно и заумно, что можно поклясться — до этой прописной истины он дошел сей момент, не сходя с места.

Ничуть не сомневаясь в своей уверенности, что мир именно таков, насколько в состоянии вместить их мозг, в рассказе они обязательно упускали самое главное. Так было и на этот раз. Они даже представить себе не могли, насколько «яблоня», о которой они столько распространялись, была на самом деле жалкой, что ее яблоко укатилось так далеко от нее, и насколько мощные усилия были приложены, чтобы в нем не пробудились даже малейшие признаки наследственного дара, как знак утешительной близости. Природа, однако, весьма капризная барышня, и когда наделяет талантами, и когда обделяет.

Если бы в таких историях заботились об истине хотя бы вполовину от того, насколько люди старались постоянным повторением поддерживать ее жизнь, то легко бы открылось, что у отца всего две скрипки, а вовсе не целая коллекция, как утверждает молва. Одну из них он сделал собственными руками, по чертежам и при помощи своего великого друга, являвшегося для него примером, признанного во всем мире мастера-лютье [2] Карла Паржика. Не было большой тайной и то, что в своей жизни он изготовил одну-единственную цитру, да и то только для домашнего использования.

Зная, что на цитре легче учиться, он понадеялся, что сын, тогда еще совсем маленький, после долгих и упорных занятий сможет сыграть на ней хоть что-нибудь. Пустой и напрасной была эта надежда. Сначала, к его искреннему недоумению, а затем и к великой печали, единственный сын-«яблоко» не выказал к игре ни способностей, ни желания. Цитру покрыл толстенный слой пыли, а сам он выбрал совершенно другой путь. Карло, сынок, — возопил сокрушенный отец, вперив взор в своего лучшего друга, — есть ли от этого лекарство. Есть, отвечал тот с легкой усмешкой. Ты будешь играть за нас обоих.

Если бы он стал музыкантом, как отец, или юристом и экономистом, склонным к музицированию, каким был дед, его бы наверняка уважали и ценили точно так же, как их, но тогда бы о нем, вероятно, не слагались такие рассказы. А так, истории вились вокруг него, как мухи вокруг лошадиных ушей. Им восхищались, как неким столичным явлением. Одни его считали чуть ли не божеством, другие, — но на самом деле это были лишь редкие недоумки, — только местным декоративным дурачком, однако все же неизвестно, отпускал ли кто из горожан публично на его счет какие-нибудь грубые шутки. Они сами его поместили в центр того, что понимали под престижем города, и последовательно сохраняли за ним это место. Им нравилось, что у них в городе есть такая персона и живет среди них. Они ценили и предпринимаемые им коллекционерские экспедиции (так его частые путешествия называл доктор Апатович, школьный приятель), но все же с большей радостью приветственно махали и спешили ему помочь, когда встречали его с чемоданами, возвращающегося с железнодорожной станции, чем когда он уезжал. Как будто в них теплилось какое-то тайное подозрение, что в один прекрасный день он может покинуть их навсегда. Многие из них усердно старались привезти ему из поездок какой-нибудь флакончик или сосуд для благовоний редкой формы, однако, к сожалению, — по его мгновенной оценке, — совершенно не имеющий ценности, но при этом любой из них он всегда принимал с исключительной благодарностью.

Никогда не знаешь, где и когда можно набрести на какую-нибудь настоящую редкость, ободрял он дарителей, некоторых из них и по многу раз, но всегда одними и теми же словами. Поэтому я вам действительно очень благодарен за то, что вы вспомнили, но, что еще важнее, за терпение, потому что именно по нему познается истинный характер коллекционера. Спешка — талант бегунов на короткие дистанции, а в этом деле, которое наполовину безумие, а наполовину наука, главное — терпение. Недостаточно быть по-человечески упорным, у вас должно быть терпение мыши, что всю свою жизнь грызет фундамент средневековой крепости в твердом намерении ее разрушить, и даже если за всю свою жизнь она прогрызет дырочку, в которую едва сможет протиснуться сама, она каждый день, регулярно, выбирается взглянуть, насколько наклонились стены, в страхе, как бы они не обрушились на нее, пока она трудится. Мы, коллекционеры, считаем время не так, как весь остальной мир. В этом мы больше всего похожи на такую мышь. Мы надеемся, что сможем найти, но не спрашиваем, когда. Никогда, когда-нибудь, завтра, через месяц, через год, десятилетие, да и вся жизнь, все это для нас — сейчас. Время мы делим на случаи. Из ста тысяч одна вещица может быть той самой, настоящей, но кто знает, когда начался отсчет. Поэтому любой поиск имеет значение. Мы — верующие в Его Величество Случай. Когда какая-нибудь стекляшка попадает к нам в руки, вот, например, как эта, что вы мне принесли, в первый момент не понятно, держим ли мы в руках шестой или восьмисотый ее экземпляр, но каждый раз рука задрожит, и теплые мурашки побегут по телу. Вот она, прекрасная, а может быть, и проклятая дрожь собирательства. Всегда, хоть на мгновение, покажется, что вы нашли больше, чем есть на самом деле. Сломя голову вы бросаетесь за чудом, пытаетесь его схватить, приманить, но оно безумно и свободно, его никогда нет там, где вы ищете. Мы ничего о нем не знаем, ведь оно не отвечает на вопросы, как и почему. Оно — чистая форма случая. Но мы, несмотря ни на что, все так же стремглав несемся за ним, как пьяные, всегда в безумной надежде, что напали на его след. Вот так и сейчас. Задаемся вопросом, что же вы такое нашли. Стойте, стойте, что, если уже завтра обнаружится, что в этот самый момент в мою коллекцию попал самый ценный экземпляр. Кто знает, о чем нам сможет поведать флакончик! Хотя, кажется, он довольно молчалив, ему как будто особенно нечего нам сказать. Ну да ладно, если этот флакончик нем, может быть, заговорит какой-нибудь другой, который мы еще только должны найти. Нужно всего лишь искать и искать. В этом деле неудачником можно назвать только того, кто сдается. В счет идет не то количество вещей, которые мы выбрасываем, а сколько, в конце концов, остается.

Вовсе не обязательно быть особенно проницательным, чтобы уразуметь, что этаким вежливым манером он благодарит и одновременно дает понять, что в данном случае драгоценны труд, жест и намерения, тогда как сам дар, очевидно, не стоит ничего.