Тобой расцвеченная жизнь (СИ) - Бергер Евгения Александровна. Страница 11

Я не отказываюсь и долго, примерно с четверть вечности, шебуршу ее блестящей оберткой, заглушая собственные грустные мысли. А потом наконец интересуюсь:

— А Беттина, твоя сестра... ее ведь, кажется, так зовут... она, выходит, перебралась в Регенсбург с отцом?

Мужчина в соседнем кресле невесело улыбается — так бы и разгладила пальцем глубокую складку на его слегка нахмуренном, высоком лбу.

— Беттина не оправдала маминых ожиданий, — отвечает он мне все с той же невеселой полуулыбкой, от которой у меня всегда екает сердце, — она, видишь ли, тоже влюбилась... в парня из Камеруна. Можешь сама догадаться, насколько это «обрадовало» нашу мамочку... «Что, чернокожий парень, да в своем ли ты уме, девочка моя?» И так далее в том же духе. В итоге сестра собрала вещи и перебралась к отцу... А через месяц после этого у мамы случился первый удар.

— А они знают о ее состоянии?

— Конечно, знают: сестра приезжала сразу после случившегося — отец отделался телефонным звонком. Я его даже по-своему понимаю, но простить не могу... Если бы не он, кто знает, возможно, мама не была бы сейчас в этом полуживом, вегетативном состоянии...

И тогда я признаюсь:

— А мы с ней общаемся. Она любит, когда я читаю ей местные газеты и романы о любви.

Патрик смотрит на меня удивленными глазами.

— Мама любит любовные романы?!

— Да, это ее маленький секрет. Будет лучше, если ты не станешь распространяться на этот счет...

Теперь он улыбается по-настоящему, яркой и задорной улыбкой — я радуюсь, что раскрыла ему секрет его матери.

— Вот уж никогда бы не подумал, — только и произносит он. — Это как узнать, что все хищники разом заделались вегетарианцами...

И мы с ним хихикаем, словно дети.

— А еще я нашла у вас на чердаке швейную машинку... — Сама не знаю, почему говорю это, но мне вдруг захотелось признаться: одной маленькой тайной меньше — достаточно и той единственной, самой крупной, что свинцовой гирей лежит на моем сердце.

— Я и не знал, что у нас есть нечто подобное, — произносит мужчина, и я рада, что он не акцентирует внимание на моем незаконном проникновении на свой чердак. — А ты умеешь шить?

— Да, меня научила моя... мама.

— Здорово, — тянет Патрик с задумчивой интонацией, а потом задает вопрос, который я боялась больше всего: — А где живет твоя мама? Ты никогда о себе не рассказываешь.

Я не знаю, где моя мама...

— В Штутгарте. Она отлично вышивает крестиком...

Вот о чем я, спрашивается, говорю: вышивает крестиком... Мысленно стону я и награждаю себя парочкой мысленных же оплеух.

— Ты не против, если я стану пользоваться машинкой... время от времени? — это я пытаюсь увести разговор от болезненной для меня темы.

— Да нет, не против, пользуйся, сколько хочешь. — Патрик откидывается на спинку стула и бросает на меня странный взгляд. Даже если моя уловка слишком прозрачна для него — рада, что он слишком тактичен, чтобы допытываться до сути моих увиливаний... За это я почти лю... благодарна ему. Спасибо, Патрик!

Через пару дней после этого разговора Патрик возвращается с работы раньше обычного: я слышу только хлопок уличной калитки и шум велосипедных шин по дорожке за домом — а потом он словно растворяется в воздухе... Четыре часа дня. И весь последующий час я пребываю в странном нервическом состоянии: хочу пойти и узнать, куда он пропал... Чем занят... о чем думает... Почему не зашел навестить свою мать... меня?

Наконец я откладываю шитье в сторону — три метра тонкого льна, из которого хочу сшить себе летнее платье — и выхожу на улицу: Патрика нигде нет, но я знаю, что за домом у гаража у него оборудована небольшая мастерская (знаю, потому что в одиннадцатилетнем возрасте могла часами просиживать там, наблюдая за его работой) и потому иду в том направлении. Я полагала, он совсем забросил плотничать, и одна мысль об обратном — наполняет меня радостью.

Дверь мастерской, действительно, распахнута настежь, и я слышу негромкий звук наждачной бумаги, скользящей по дереву... И почти мгновенно ощущаю разлитый в воздухе запах опилок и столярного клея. Сердце отзывается на это воспоминание сладкой истомой в области живота...

Подкрадываюсь ко входу — прямо партизан-недоросток — и заглядываю вовнутрь: Патрик сидит у столярного станка и шлифует деревянную деталь округлой формы. Я не знаю, что он мастерит, но вид самого мастера буквально вышибает из меня весь воздух: небрежно наброшенная на ржавый крючок мужская рубашка — и Патрик предстает предо мной всей наготой своего смуглого торса, темные волосы на котором странным образом притягивают все мое внимание. Я не могу отвести глаз от их затейливого танца на его теле, от того, как они выделывают па вдоль его крепких грудных мышц и устремляются вниз по животу и дальше за пояс низко сидящих шорт.

Я краснею и понимаю, что мне нравится увиденное... Очень нравится. Нужно отвести глаза и ускользнуть прежде, чем он меня заметит, решаю я одномоментно, а потом, как назло, запинаюсь о стопор двери, и ее протяжный скрип выдает меня с головой.

— Ева? — тут же вскидывает голову Патрик. — Не знал, что ты здесь... Извини, — он сдергивает с крючка рубашку и накидывает на свое обнаженное тело. Все то время, что он сражается с пуговицами, я старательно отвожу глаза в сторону...

— Просто я слышала, как ты пришел... а потом тебя долго не было видно, — лепечу я совсем по-детски. — Извини, если помешала.

— Да нет, ничего такого, — отзывается он на мои слова. — Просто решил немного поработать... давно этим не занимался.

— Можно? — мнусь я на пороге.

— Да, конечно, проходи. Здесь нет ничего секретного... Так, хобби, ничего более.

Теперь, когда все мое внимание не отвлекает на себя обнаженное тело Патрика, я замечаю различные разномастные изделия из дерева, которыми уставлены практически все полки и пол в помещении: это и деревянные стулья с резными спинками, и журнальные столики из спилов дерева, и старомодный сундук (в таком, верно, прятал свои сокровища сам Черная Борода), и даже деревянные часы, которые отсчитывают время на стене.

Прежде здесь было посвободнее...

— Ты сам все это сделал? — интересуюсь я для вида, хотя и так знаю ответ: да, все это он смастерил своими собственными руками. Так же, как хотел смастерить для меня книжную полку... которую мне так и не суждено было увидеть.

— Да, я же говорю, хобби для души, — смущенно отвечает он, потирая заднюю сторону шеи. — Так, ничего особенного...

Я округляю глаза:

— По-твоему, это ничего особенного?! — и провожу пальцами по идеально гладкой поверхности деревянного столика. — Да это просто... вау, Патрик. У тебя талант!

— Глупости. — Потом, должно быть, смущаясь собственной резкости, более спокойно добавляет: — Нет, я раньше тоже так думал, а потом перегорел. Все это блажь, не более того.

Но я-то знаю, что это никакая не блажь, нет, это то, что прежде делало его счастливым: помню, как он насвистывал, работая над очередной деталью, как горели его глаза...

— Ты мог бы работать плотником... Все лучше, чем водить катафалк.

Он снова потирает заднюю сторону шеи — нервничает? Возможно.

— Нет, не получится, — машет он своей темноволосой головой, — единственный человек, с которым я хотел бы работать, на дух меня не переносит... Ну, скажем так, не меня конкретно, тут больше дело в матери, но в любом случае давай уже закроем эту тему, ладно?

И мы говорим о другом: о различных видах древесины, о способах ее обработки, о лобзике и стамеске и о многом другом, от чего, я это вижу, у Патрика буквально горят глаза. Я сопоставляю упившегося мужчину, признававшегося мне в суицидальных мыслях с этим отчаянным энтузиастом — не получается: они так же далеки друг от друга, как бывают далеки два противоположных полюса Земли. Это радует и огорчает одновременно... Как вытащить прежнего Патрика-оптимиста из Патрика нынешнего, депрессивного? У меня нет ответа.