Тобой расцвеченная жизнь (СИ) - Бергер Евгения Александровна. Страница 4

Мне очень ее не хватало эти последние полгода...

А все это время я живу в Виндсбахе... снова. Вернулась сюда однажды поздним вечером с одной-единственной сумкой с вещами и пакетом с кактусом ... Была зима, и серые, освинцованные облака, казалось, давили прямо на верхушки высоких сосен, пригибая их к самой земле — шел снег. Помню, я поежилась и на мгновение пожалела, что поддалась порыву снова увидеть город своего детства... Хотя сам ли город желала я видеть, это тогда оставалось загадкой даже для меня самой.

Это сейчас я знаю точно: нет, не город манил меня все эти годы, далеко не он — память о Патрике, плачущем и утешающем меня, вот что неотступно преследовало и манило меня одновременно.

Я хотела увидеть его...

Хотела узнать, каким он стал...

Чего добился...

Счастлив ли... без меня? Глупость несусветная, я знаю, но детские впечатления и фантазии подчас настолько живучи, что изжить их оказывается сложнее, чем выкорчевать столетнее дерево, проросшее корнями глубоко в землю.

В первые дни после своего возвращения я первым делом озаботилась поиском жилища и сняла небольшую однокомнатную квартирку на окраине Виндсбаха: окнами она выходила на хвойный лес с редкими вкраплениями берез и папоротника, и эта идиллическая картина странно успокаивала и умиротворяла меня — особенно после тяжелого трудового дня, когда ноги, бывало, буквально гудели от перенапряжения, а работала я тогда разносчицей газет: целый день таскала по городу тележку с разномастной рекламой, которая многим нужна была так же как телеге — пятое колесо. Уставала я жутко...

К концу дня я практически валилась с ног, зато изредка... почти каждый вечер, что уж тут скрывать, я позволяла себе постоять либо на перекрестке у дома на Визенштрассе, либо у похоронного бюро на Аллеегассе, в котором, как мне удалось выяснить, Патрик работал последние четыре года, и бывало даже мне везло мимоходом заметить его высокую, но печально поникшую фигуру.

Патрик Штайн не производил впечатление счастливого, удовлетворенного жизнью человека... Он словно был тенью самого себя прошлого. Ни жены, ни детей, ни жизнеутверждающей профессии — только парализованная мать и серый кот по имени Марио. Этот кот иногда терся о мои ноги, когда я, неожиданно осмелев, бывало, дольше положенного времени пихала стопку бесплатной рекламы в почтовый ящик его хозяина.

С фрау Штайн случился инсульт через пару же месяцев после моего приезда в город: говорят, она работала в своей теплице, подготавливая ее к началу нового посадочного сезона, когда кровь горячим потоком хлынула ей в голову и свалила «железную леди» прямо лицом вниз на ее идеально ровные грядки для помидоров. Там ее и нашел Патрик...

С тех пор он стал еще чуточку сутулее, словно несчастье с матерью легло на его плечи дополнительным многокилограммовым грузом, а сама фрау Штайн, как говорят, лежит в своем доме полуживой мумией, от которой, даже в ее малоподвижном состоянии, постоянно бегут сиделка за сиделкой... Слышала, она умудряется швырять в них тарелками! И это в ее-то состоянии. Воистину, «железная леди»...

— Эй, ты опять о чем-то замечталась! — одергивает меня Бабетта, моя напарница по работе. — Неси поднос к пятому столику.

Я выныриваю из своих мыслей и спешу в указанном направлении — работа в кафе представляется мне дантовыми кругами ада, но вот уже с неделю, как я сношу их безропотно — мужчина за пятым столиком заказал огромный кусок пиццы и креманку с мороженым одновременно. От подобного сочетания меня мутит, но я вежливо улыбаюсь и ставлю его заказ на стол...

— А где моя кола? — осведомляется он, насупив брови. Можно подумать, я сама ее выпила... — Я заказал большой стакан колы! — повторяет он недовольным голосом.

— Я сейчас со всем разберусь, не стоит так волноваться, — лепечу я и разворачиваюсь, чтобы броситься наутек от его колючего взгляда, но Бабетта уже стоит за моей спиной с полным стаканом недостающей в заказе колы, и я его, конечно же, сбиваю локтем... прямо на колючеглазого клиента с пиццей и мороженым.

— Проклятье! — орет тот, вскакивая со своего стула — его белая рубашка выглядит как картина экспрессиониста с целой плеядой разрозненных пятен. — Зачем вообще берут на работу таких нерасторопных коров? Ты испортила мою лучшую рубашку, — и тычет в меня длинным пальцем с идеально ухоженным ногтем.

От стыда и расстройства я почти не чувствую ног — вылетаю за дверь и сую руку в карман джинсов: там, истертый практически до неразборчивого состояния, лежит клочок бумаги с номером телефона Патрика... Я сорвала ее с его объявления по поиску очередной сиделки для матери, и вот уже вторую неделю ношу в кармане, так и не осмелившись набрать шесть заветных цифр. Возможно, теперь пришло время сделать это... Быть официанткой, определенно, не мое.

Само наличие этого клочка бумаги до странности успокаивает меня, и я почти готова забыть неприятную сцену, только что произошедшую со мной, но тут появляется Бабетта с кислой миной на лице.

— Мне пришлось одной отдуваться за тебя! — кидает она с раздражением. — Это, знаешь ли, удовольствие не из приятных... Вот, — она сует мне в руку листок с номером телефона, — этот тип позвонит тебе — оплатишь ему работу химчистки. — И тут же одаривает меня снисходительной улыбкой: — Такова уж жизнь, принцесса, не куксись!

Уж мне-то она может не рассказывать, какой несправедливой может быть жизнь, но я молча проглатываю свою претензию к ней: она ведь нарочно стояла так близко ко мне, могла бы при желании предупредить катастрофу со стаканом — и целенаправленно расправляю в руках почти истершийся клочок белой бумаги.

Пора сделать это!

Пора позвонить Патрику.

Он назначает мне встречу на восемь утра — к девяти ему надо быть на работе — и я весь вечер накануне не нахожу себе места: вдруг он узнает меня, вдруг потребует бумаги о подтверждении моей квалификации, которой у меня, конечно же, нет вдруг, вдруг, вдруг, вдруг...

А еще я целый час поутру выбираю правильный наряд: что обычно носят сиделки, я имею самое смутное представление. Нет, однажды я видела, как из дверей Патрикова дома пулей выскакивает длинноногая девица в туфлях на высокой платформе, а он с порога кричит ей:

— Постойте, Марина, может, попробуете еще раз — уверен, мама станет вести себя лучше!

Но та даже не оглянулась... Если та девушка была сиделкой его матери, то я, определенно, ничего не смыслила в этой жизни.

В итоге я останавливаю свой выбор на любимых джинсах с заниженной талией и на обычной черно-белой футболке с надписью «Все в нашей жизни неспроста». Мне нравится многозначительность этой фразы...

Я никогда не переступала порога дома на Визенштрассе двадцать один, но сам факт того, что в нем проживает Патрик Штайн, делает этот дом для меня особенным, и я с благоговейным трепетом нажимаю на кнопку звонка...

Сердце так оглушительно клокочет в груди, что это сравнимо разве что с несущимся по прерии табуном диких мустангов... «Они» грозят вот-вот затопать меня насмерть!

— Ева... Ева Гартенроут, правильно? — обращается ко мне Патрик, встречая меня на пороге своего дома. Мы впервые стоим с ним лицом к лицу после девяти лет разлуки, и я едва могу дышать, а уж о словах и речи быть не может. Киваю головой.

Патрик меня не узнает!

Патрик не узнал меня...

Не знаю, чего во мне сейчас больше: радости или разочарования, и это при том, что я в принципе не хотела быть узнанной им... или все-таки хотела? Судя по моей реакции, хотела, хотя и боялась себе в этом признаться.

Вижу сеточку морщин у его глаз и их несколько вылинявший, словно выгоревший на солнце некогда ярко-янтарный цвет выдержанного бурбона... Что с тобой приключилось, Патрик Штайн, задаюсь я мучающим меня вопросом? Ты подавал такие большие надежды... Где все это? Где тот веселый парень, что катал меня на пони и угощал мятным мороженым? Где твои длинные волосы и открытый взгляд?