Измена. Отбор для предателя (СИ) - Лаврова Алиса. Страница 10

— Прости подруга, сейчас я могу только стонать и жаловаться на жизнь, — говорит Клементина, опуская ноги с повозки и с моей помощью осторожно ступая на землю.

— Потом, — говорю я, — когда тебе станет лучше. Там, наследство моей матери, я должна найти его.

— Наследство? Звучит очень заманчиво. Но нам нужно дожить хотя бы до момента посвещения. Я слышала что ритуал обретения имени проходят далеко не все.

— Что за ритуал? А что бывает с теми, кто не проходит?

Клем ничего не отвечает, и лишь сосредоточенно хромает в сторону здания обители, поддерживаемая мной.

Делая два шага, она останавливается, и переводит дух, морщась от боли. Потом делает еще два шага и снова останавливается, опираясь на меня.

— Увидим, — говорит она наконец. — Скоро мы все увидим.

Когда мы спустя, наверное, не меньше часа, наконец, достигаем шаткого моста, ведущего в крепость, Клем едва переставляет ноги. Мне приходится практически тащить ее на себе, и я чувствую, что силы мои на последнем исходе.

Молчаливые сестры, стоящие по сторонам от моста, вроде бы встречая нас, глядят пустыми, ничего не выражающими глазами. Губы плотно сомкнуты, из ноздрей вырывается пар — и только в эту минуту я понимаю, как стало холодно. От безумного напряжения я даже не замечала как землю под босыми ногами сковывают вечерние заморозки.

— Она должна пройти сама, — говорит одна из сестер, кладя мне руку на плечо. — Это дорога для одной пары ног.

Я смотрю на шаткий веревочный мост и понимаю, что вдвоем мы и правда не сможем пройти. Все внутри меня обрывается.

— Пожалуйста, — говорю я, без сил падая на землю в изнеможении, — помогите мне.

— Помогут только слезы, — шелестит голос одной из сестер. Ветер тут же подхватывает этот звук, словно выдирая силой его из безразличного рта. — Море ценит только их.

— Оставь меня тут, — хрипит Клем, — не такая уж плохая смерть. Одной шлюхой меньше, одной больше. Никто не заметит. Никто не прольет слез.

Я вижу, что губы ее совсем посинели от холода, а на ресницах появились маленькие кристаллы инея.

— Нет, я никуда не пойду. Не для того, я тебя сюда тащила, чтобы ты умерла здесь.

— Что-то болит внутри, — шепчет Клем, — нехорошо болит.

Она кашляет и я переворачиваю ее на бок, всеми словами проклиная равнодушных монашек безразлично глядящих на нас.

В отчаянии вскидываю взгляд и смотрю на ту сторону моста. Она так близко, и между тем, так смертельно далеко.

Вглядываясь в громаду круглой крепости, я различаю возле моста грузную фигуру матери Плантины. Ненавистная черная ворона на фоне серых камней. Я не вижу ее лица в вечернем сумраке, но могу поклясться, что сука улыбается.

Вижу, как она неторопливо раскладывает складной стул и садится на площадке, ожидая, что будет дальше. Надеется посмотреть, насладиться зрелищем. Поглумиться, когда я пройду по мосту без своей подруги, стыдливо пряча глаза. Вот чего она желает всем сердцем.

Проклятая тварь!

Я отворачиваюсь и закрываю глаза, чувствуя, что сердце то и дело пропускает удары, трепыхаясь, как окровавленная птица в клетке моих ребер.

Я не смогу. Прости меня, я не смогу.

— Пожалуйста, помоги мне. Пожалуйста, помоги мне, пожалуйста, помоги мне, — шепчу я, чувствуя, как коченеют мои собственные пальцы. Я не понимаю толком, к кому я обращаюсь. То ли к драконьему богу, то ли к своей покойной матери, то ли к великому морю. равнодушно обрушивающему жирные пенящиеся волны на скалы. Волны распадаются, разлетаются в стороны болезненными брызгами и снова возвращаются назад, к своей матери, растворяются в ней, безропотно и смиренно.

Соленые слезы, такие же соленые, как плоть и кровь морских волн, текут из глаз. Капельки моих слез оставляют на грязном измученном лице подруги разводы, словно акварельная краска. Клем кажется мне картиной, написанной художником в порыве отчаяния. Мои собственные руки, держащие ее, убаюкивающие, как младенца, кажутся мне чужими. А мои глаза, которые все это видят, словно сами рисуют эту картину. Мир сдвигается на какую-то невероятно крохотную песчинку влево, раздваиваясь, и все становится немного мутным и расплывчатым.

Я вижу, как встаю на ноги и мое хилое тело, измученное голодом, жаждой и холодом, скрючивается, сжимается, как пружина, нагибается, словно туго натянутая ветка ореха, а в следующую секунду взваливает ее на себя.

Монашки что-то говорят, пытаются тянуть руки, рвут мою одежду, но я не слышу их своим слухом, не вижу их своими глазами. Они есть и их, как будто, одновременно вовсе нет.

Мать Плантина, видя это, даже встает со своего стула, он складывается, и дребезжит о камни. Сука ошарашенно раскрывает свой слюнявый рот. Теперь я вижу отчетливо и ее лицо, и паутину кровяных сосудов на ее щеках, и словно бы даже вижу ее неверие, ее надтреснутую моими совершенно невозможными шагами привычную теплую понятность этого мира.

Смотри внимательно, смотри.

— Мы пришли, — простреливает мерный гул моря мой голос, словно ржавая дверная петля, и я делаю последний шаг.

В следующий миг, когда я чувствую твердый камень под ногой, мир снова схлопывается в единое и неделимое целое, и я проваливаюсь в темноту.

— Слишком красивая для шлюхи, слишком сильная для высокородной, — слышу я сиплый старушечий голос, который можно спутать с клубком шипящих змей, если не знаешь языка.

— Меня попросили взять ее с остальными, заплатили золотом. Человек князя Стормса, он знаком вам. Сказал, вы у него в долгу, — теперь знакомый голос — говорит мать Плантина. Говорит непривычно тихо, словно трава стелится, угождая властному ветру, шипению змей.

— Значит высокородная?

В ответ слышу шепот, но слов разобрать не могу.

— Даже так… — задумчиво шипит настоятельница. — Игры князей нас не интересуют. Теперь она одна из нас. Выживет, или нет. Так же, как и все остальные. Забудь, все, что знаешь.

— Она доставила мне много хлопот по дороге, — скорбно говорит мать Плантина.

— Жаловаться будешь морю, — отрезает Крессида.

Я слышу их, но не открываю глаз, надеясь услышать что-то важное. Они не заметят, что я не сплю, я буду лежать тихо, как мертвая мышь. Кошки не трогают мертвых мышей, змеи тоже.

Сознание мутится, и в образовавшейся тишине мне чудится, что я падаю в бездну, как будто тишина отпускает мое тело, передавая его воле податливого воздуха.

Я хочу вскинуться, уцепиться за что-то, вскрикнуть, прося о помощи, чтобы не упасть, чтобы не разбиться о камни, там, глубоко, внизу, под досками моста, сквозь которые виднеются острые, как гнилые зубы, скалы.

— Скорее всего сдохнет, — шипит настоятельница, возвращая меня в реальность, — жалко. Ты ответишь, если так.

— Простите, мать Крессида, я виновата и готова…

— Будешь объясняться с королевским инквизитором, если снова умрет слишком много после ритуала. Он будет недоволен.

— Я готова ответить.

— Посмотрим.

Слышу шуршание одежды, все еще не решаясь раскрыть глаз, все еще не решаясь дышать глубоко, делая лишь маленькие медленные глотки воздуха, чтобы меня не заметили.

— Она не дышит что ли? — шипит голос. — Проверь.

Твердые пальца касаются моей шеи, сжимают ее, словно тиски.

Удар, еще удар, третий.

Слышу тихий-тихий свист, вырывающийся из ноздрей матери Плантины. Неужели ей страшно?

Кто такой этот инквизитор?

— Сердце стучит, она сильная, выживет, — облегченно говорит Плантина.

— Руку-то убери, — шипит голос, — задушишь.

Рука, сдавливающая мое горло разжимается и я рефлекторно делаю глубокий вдох и начинаю кашлять.

Мои руки вцепляются в соломенный матрас на котором я лежу, а в груди что-то хрипит, раздирая мое горло тысячей мелких кошачьих когтей.

Кошки не едят мертвых мышей, а живых едят.

— Позови сестру Сандру, пусть лечит ее. Дайте ей бульона на костях и хлеба, сколько съест. Завтра проверю, — шипит настоятельница и я слышу шуршание ее одеяния. Раскрываю глаза и вижу удаляющуюся спину сгорбленной старухи. В глаза бросается узловатая старческая рука в пятнах, держащая ветвистую трость, отполированную руками до блеска.