Москва: место встречи (сборник) - Глуховский Дмитрий Алексеевич. Страница 48

Во дворе – натянутые бельевые веревки. Сохнут простыни, пододеяльники (всегда белые, цветных не было). Играть в футбол надо подальше; мяч, попав в непросохшую простыню… Ну, в общем, понятно.

Зимой ковер вытаскивали во двор, набрасывали снегу, а потом расчищали снег веником, и ковер становился чистым, а снег грязным. А летом ковер вешали на забор и лупили палкой. Пыльная работа.

Когда в квартире делали ремонт, маляров просили покрасить стены «под шёлк» – получалось с цветами (по трафарету), более светлые полосы плавно переходили в более тёмные.

Если кто-то уезжал в отпуск на юг, оттуда приходила посылка: фанерный ящик с фруктами, орехами.

Лет с восьми или с девяти, летом на даче, один (а раньше с дядькой Вовкой) каждый день встречал Соню и деда с электрички.

Вообще-то сперва это был пригородный поезд с паровозом, в дверях вагонов висели люди, спрыгивали на ходу. Отчаянные спрыгивали на быстром ходу и бежали, чтоб не упасть; я знал, что прыгать надо назад, но лицом вперед, чтобы прыжок назад погасил скорость. Потом спрыгнувшие бежали, чтоб сесть на автобусы, потому что через минуту толпа хлынет с поезда, и будет очередь, и простоишь час, а то и больше. Потом протянули ветку на Фрязино и люди бежали на Фрязинскую платформу. А еще спустя долгое время пересаживаться уже стало не нужно – поезда в Болшево просто сворачивали на Фрязино.

На Болшевской платформе (той, что на Москву) у первого вагона был табачный ларек, старик-продавец дарил изредка коробки картонные из-под трубок. А я без конца смотрел, как он торгует пачками и штучными. «Север», «Прибой» – дешевые папиросы, 1 р. 10 к. 20 штук. «Беломорканал» – средний класс 2 р. 20 к., «Казбек», «Герцеговина Флор» – дорогие, сталинские. «Казбек» – то ли 3 рубля, то ли больше.

«Казбек» мужики брали штучный – одна – две папиросы, да и «Беломор» был россыпью. А старику-киоскеру это выгодно, потому что за одну папироску платили не 1/20 цены, а на копейку больше.

Дальние электрички (щёлковские, монинские) приходили к противоположной платформе, и я с московской платформы высматривал среди толпы деда и Соню. Часто они приезжали вместе, и я даже не думал, как это сложно – встретиться в Москве… Место, впрочем, было всегда одно: под табло Ярославского вокзала.

Они шли, нагруженные сумками – у каждого по две. У деда – портфель и авоська, у Сони – сумка и авоська, и еще сумочка, и еще могли быть авоськи, если что-то удалось отхватить, поймать. Покупка продуктов – как охота: без гарантии, что добудешь. У Сони всегда одно-два яйца раздавливались в толкучке и заливали паспорт. Почему ее паспорт всегда попадал в яичницу? Это было предметом постоянных шуток.

Я навешивал все эти сумки и авоськи на руль. Велосипед становился тяжел и неповоротлив, сумки то били по ногам, то норовили попасть в спицы. А Соня с дедом налегке шли на дачу или сперва на Клязьму – купаться. Теперь там гнилой ручей. Куда делась речка?

До того как вскочить на велосипед и поехать встречать деда и Соню, я заливал ведрами бак на крыше душа (встык с гнилым фанерным сортиром). Приехав обратно, отдавал сумки бабе Розе и срочно ставил самовар, чтобы теперь залить в душ почти ведро кипятку. Получалась прекрасная теплая вода, хватало даже на троих, если экономно.

Умывальник был прибит к сосне у кухонного крыльца, там литра два воды, а снизу утолщающийся штырек – подтолкнешь его вверх, и в ладони льется вода, отпустишь – закрывается: экономия и сырости меньше. А баба Роза и в Москве, где воду не считали, не берегли, сохранила азиатские привычки: левой рукой открывала кран, в пригоршню правой набирала столовую ложку воды, закрывала кран, умывалась, и – снова и снова; на умывание вряд ли уходил стакан.

Невероятно: Соня – замначальника ЦПК (Центрально-проектный кабинет) ВГОЛПИ ТЭП (Всесоюзный государственный ордена Ленина проектный институт «Теплоэлектропроект») – там проектировались все тепловые и атомные станции СССР и соцлагеря, большая зарплата. Дед (после понижения) – директор маленького завода порошковой металлургии. Благополучные начальники. Они ехали на дачу в электричке, нагруженные авоськами, стоя, 45 минут, и хорошо, если удавалось повесить сумки на крючки. Ни разу дед не использовал для езды домой директорскую персоналку.

Пятидесятые, начало шестидесятых. Ставились два стула сиденьями друг к другу. На спинки клалась большая чертежная доска, рейсшина, готовальня, рейсфедер, балеринка, циркуль, измеритель, центр (кнопка с ямкой в центре для множества концентрических окружностей), ватман, калька, лезвием бритвы заточка карандашей – круглая заточка для обычных линий, плоская – для волосяных… Потом появилось гениальное устройство: на чертежную доску натягивалась леска, устанавливались ролики и рейсшина двигалась по этим струнным рельсам. Потом – венец цивилизации: кульман с двумя линейками под абсолютно точным прямым углом и поворотная ручка с угловыми градусами. Карандаши «Кохинор» – великая ценность, у нас, школьников – «Сакко» и «Ванцетти» и прочие похуже. И никому тогда не надо было объяснять, что Сакко и Ванцетти – два пролетарских героя, казненных в проклятой Америке за верность идеалам коммунизма.

А еще были чернильные карандаши. Если такой послюнявить, он писал как чернилами, и такую надпись гораздо труднее стереть, если надо подделать бухгалтерскую ведомость.

Квитанции выписывались чернильным карандашом под копирку. Почтальонша приносила на дом (на дом!) пенсию бабе Розе – за погибшего на фронте сына. Моя пенсия – за погибшего отца – 96 рублей, после 1961 года – 9 р. 60 к. Открывалась квитанционная книжка, между двумя листиками вкладывалась истертая копирка, почтальон выписывала, баба Роза расписывалась и один из двух листиков отрывали и оставляли нам. Уж не помню, первый или второй экземпляр.

Почту обычную приносили три раза в день, клали в почтовый ящик: в семь-восемь утра, примерно в час дня и около семи вечера.

Было очень волнующе трижды в день искать в почтовом ящике письмо от любимой девушки. Туда же, в почтовый ящик, совалась «Правда», журналы «Новый мир», «Иностранная литература», «Знамя», «Техника – молодежи», «Наука и жизнь», «Химия и жизнь», «Знание – сила», «Пионерская правда» (недолго). А раньше, помню, дед говорил: «Побегу за газетами» – и бежал в ближайший киоск и приносил газеты. «Правда» – 3 копейки, «Известия» – 2. А что там было читать?

Вывески были понятны и неграмотным. «Продовольственный» – красные буквы. «Парикмахерская» – всегда зеленые. «Культтовары» – синие. Точно так же издали вечером и ночью можно было понять, какой идет трамвай: 20-й или 36-й, каждой цифре соответствовал фонарь своего цвета над кабиной вагоновожатой.

В «Парикмахерской» на Таганской улице мастер, чтоб не сгибаться в три погибели, клал на ручки кресла досочку. Я садился на доску, ноги ставил на сиденье, машинка ужасно щипалась. Под бокс, под полубокс, под полечку. Скобка – это взрослая стрижка. Летом малышей стригли налысо, под ноль или под ноль с чубчиком (от солнца). Деда брили опасной бритвой – ритуал. Мастер шел за кипятком, взбивал в чашке пену, помазком мылил деду щеки, брил, снимая с бритвы на салфетку пену со щетиной, потом еще раз шел за кипятком, намачивал полотенце, отжимал и этой огненной тряпкой накрывал лицо – компресс.

Рядом с «Парикмахерской» на Таганской улице – окошко в стене (Пушкинский васисдас). Бублики горячие с маком. Маленький – 3 копейки, большой – 6. Никогда нигде уже не было потом таких. Разрезаешь его вдоль, мажешь маслом (мама: «Зачем ты мажешь так толсто?»).

С Воронцовской улицы – трамваем на площадь Ногина (теперь Славянская), на Маросейку к логопеду, который велел говорить «лыба» (рыба), «луки» (руки) и – научил не картавить, а р-р-р потом пришло само. И дворовые мучители уже не требовали повторить за ними: «На горе Арарат растет крупный виноград». А раньше это были слезы, когда пойманный у подъезда… то есть я не успел убежать домой. Им, видимо, нравилось смотреть, как жертва плачет, хотя что уж тут красивого.