Сезанн. Жизнь - Данчев Алекс. Страница 25

Подхватив мотив у Овидия и, несомненно, в других живописных работах на тот же сюжет, Сезанн изобразил обе монументальные фигуры обнаженными {220}. Прозерпина неподвижна в объятиях Плутона, словно борьба уже позади. Она не в силах сопротивляться; разорванные одежды волочатся следом, подобно измятой тени. Место действия превратилось в место преступления.

За происходящим наблюдают две нимфы, Циана и Аретуза, играющие значимую роль в повествовании Овидия и присутствующие также в картине Сезанна. Циану он изображает стоящей по колено в воде, в которую ей суждено обратиться, и в руках у нее «очам материнским знакомый, / Павший в том месте в святой водоем поясок Персефоны». Аретуза, которую ждет такая же судьба, полулежит рядом; ее плавно изогнутая фигура в точности повторяет фигуру на подготовительном рисунке, восходящем, вероятно, к картине «Эхо и Нарцисс» Пуссена – еще одной вещи по мотивам Овидия, с еще одним locus amoenus и нимфой, охваченной любовью и печалью {221}.

Сезанн подарил «Похищение» Золя; не исключено, что картина была написана им непосредственно в доме друга на улице Кондамин в Батиньоле (недалеко от Монмартра). Разумеется, не обсуждать ее они не могли. Но что именно говорилось – неизвестно. Некоторое время созданный образ не отпускал Золя. Нимфы словно занимали его мысли при описании картины Клода Лантье «Пленэр», которая была представлена во время «Салона отверженных» 1863 года, когда ее не только отклонили, но и высмеяли, так что уязвленный Лантье в порыве критического самоочищения по-новому взглянул на свое произведение: «Две маленькие фигуры в глубине, светлая и смуглая, были чересчур эскизны, им недоставало законченности, оценить их могли только художники» {222}. Впрочем, не было ли это ответным выпадом Золя в продолжение многих пикировок, происходивших между ним и Сезанном? В романе «Завоевание» отец заставляет Сержа Муре изучать право в Париже. Сержу недостает характера; эта и все другие «большие задачи» ему претят. «В самом деле, молодой человек отличался такой нервозностью, что от малейшей неосторожности расхварывался, раскисал, как молоденькая девушка, и на два-три дня укладывался в постель». Его отец, однако, возлагал на него большие надежды. «Всякий раз, когда ему казалось, что Серж начинает чувствовать себя лучше, он назначал его отъезд на первые числа следующего месяца; но потом то чемодан оказывался еще не уложенным, то Серж покашливал, и отъезд снова откладывался» {223}. Если сделать поправку на смену ролей, становится очевидно, что история любопытным образом напоминает взаимоотношения Золя и Сезанна. Положение становится критическим, когда Серж серьезно заболевает. Едва не оказавшись на том свете, он попадает под влияние злонамеренного аббата Фожа, который обращает его к Христу – что в некотором смысле тоже похищение. В романе обычно упоминается фамилия прельстителя или его церковный сан. Имя же, данное ему при крещении, – Овидий {224}.

Каковы бы ни были фантазии Сезанна, связанные с богинями, искусительницами, сивиллами и сиренами, он всегда чувствовал себя неловко, находясь в мастерской с обнаженной моделью, даже несмотря на рабочую обстановку {225}. По этому поводу приводится немало его высказываний, но безоговорочно доверять тем, кто их цитирует, нельзя: тема дает благодатную почву для домыслов, так что возникает уродливое смешение дилетантского психологизма и пошлых фантазий. Жан Ренуар, сын художника, рассказывает, как его отец вспоминал один эпизод – тогда Сезанн якобы сказал: «Я пишу натюрморты. Натурщиц боюсь. Шлюхи только и ждут, чтобы вас облапошить. Все время приходится быть настороже, и упускаешь мотив» {226}.

Эти слова стали цитировать после публикации эссе Мейера Шапиро «Яблоки Сезанна» (1968), ныне считающегося классикой искусствоведения. Шапиро – поистине выдающийся историк искусства. Но психологический и биографический методы не являются его сильными сторонами. Эссе дает психологическую трактовку яблок или, скорее, личности художника – трактовку, в значительной мере основанную на комплексе сексуальных неврозов, подавляемых импульсах, сублимациях и фрустрациях. Работа изобилует такими тропами, как «самоподавление», «боязнь собственных влечений», не говоря о «неизбывном материнском следе» и «конфликте в отношениях ребенка с родителями». Предполагаются глубоко усложненные, невротические отношения с женщинами. Творчество и жизненные обстоятельства остаются в стороне. «Картины Сезанна… с обнаженными выдают тревогу, которую он неизменно испытывал, выражая свои чувства по отношению к женщинам. Изображая обнаженную… он чаще всего скован или ожесточен. Для него не существует золотой середины – простых радостей» {227}.

В подтверждение Шапиро приводит слова Сезанна, адресованные Ренуару. «Шлюхи» – достаточно крепкое словцо, и смысл сказанного одновременно скандальный и интригующий. Но если вдуматься, Сезанн имел в виду совсем не то, что вкладывали в эту реплику Шапиро и его последователи. Даже без учета вторичности пересказа и полувекового интервала принятый перевод известной фразы, брошенной художником, скорее дезориентирует. Сезанн говорил не о «шлюхах» (lessalopes, lesputes). Он имел в виду этаких «фиф», «негодниц» (les bougresses), а это менее сильная семантика и более расхожий оборот речи. (Например, применимый к бумажным цветам – они хоть и неживые, но все равно со временем меняются: «Ces sacrées bougresses, elles changent de ton à la longue» [28]) {228}. Кроме того, он не просто сказал «упускаешь мотив». Сказано было: «Мотив от вас ускользает» («Le motif vous échappe»). Суть этих реплик скорее в профессиональной неудовлетворенности, а не в сексуальных переживаниях. Это разговор, а не исповедь. Обращаясь к художнику, Сезанн сетует, что натурщицы меняют позу. Если ты невнимателен, они будут шевелиться, нарушится композиция, и вся работа насмарку. А когда следишь за ними, то отвлекаешься – и ускользает мотив. Ожидать неподвижности нельзя даже от профессиональных натурщиц: Золя услышал об этом от Гийме, когда собирал материал для «Творчества». «Красивые девушки берут много, позируют плохо, могут встать и уйти, когда работа над холстом еще не завершена: что делать художнику?» {229} С непрофессиональными моделями были свои сложности. Воллар как-то задремал, когда Сезанн писал его портрет. Художник, обычно предельно учтивый со своим торговцем, церемониться не стал: «Слушайте, вы! Поза пропала к чертям! Я серьезно говорю: надо замереть, как яблоко. Яблоко разве шевелится?» «Стоит шелохнуться, – отмечал в свое время художник Морис Дени, – как Сезанн уже недоволен: из-за этого утрачивается ось сосредоточенности» {230}. Отсюда – его многочисленные натюрморты.

Источником пылких измышлений о том, как Сезанн воспринимал обнаженных натурщиц, да и любых женщин, стало литературное произведение: Клод Лантье, alter ego художника в романах Золя. «Творчество», помимо прочего, – «дневник наблюдений», отражающий трудности, которые испытывал герой в отношениях с противоположным полом. «Он относился к ним как неопытный юнец, не знающий женщин, скрывая за грубой фанфаронадой мучительную застенчивость» {231}. Один только вид полуобнаженной женщины под покрывалами приводит его в особое состояние, даже если он просто ее рисует: «Нервная дрожь [inquiétude nerveuse] сотрясала художника». Натурщицы меняются, а он так и не способен достичь желанной завершенности: надо понимать, что его картина остается несовершенной. Как и он сам.