Черный клинок - ван Ластбадер Эрик. Страница 30

Когда городским властям был сделан упрек, они пообещали поставить заградительные приспособления, «чтобы подобное больше не повторилось». Полиция назвала этот случай трагическим происшествием, но Юджи знал лучше, как все было на самом деле. Его жена шагнула с платформы под поезд спокойно и уверенно, так, как вот он сейчас спокойно сидит у себя в офисе и глядит на задымленный индустриальный Токио. Ни он лично, ни его влияние не смогли бы спасти ее. В своем намерении она была совершенно тверда.

Когда ее хоронили, Юджи подумалось, что он никогда и не предполагал, что у нее такой сильный характер. Впервые за несколько лет жена напомнила ему его мать, и он возненавидел покойную за скрытность, за то, что она, словно ядовитая змея, скрывала внутри себя эту ужасную силу.

Спустя несколько месяцев он почувствовал, что его не отпускает одно странное наваждение, от которого он никак не может избавиться. Он зачастил по ночным клубам в заведениям, напивался пьяным, играл в азартные игры, завязывал амурные связи с женщинами. Но с кем бы он ни был, ему всегда казалось, что рядом с ним находятся две женщины.

Его единоутробная сестра Хана смогла разглядеть то, чего не видел он: мания была всего лишь проявлением чувства вины и самобичевания за смерть сына. Она сказала ему об этом позднее, когда удостоверилась, что наваждение прошло, и когда почувствовала, что в душе его горит ровный огонь, теперь уже безопасный для нее.

Хана спасла его от самоистребления. Хана и его работа над Оракулом.

– Сестра, – сказал он как-то в один из тоскливых вечеров, – что ты думаешь о моей жене?

Хана медленно подняла на него глаза:

– С первого же дня вашей свадьбы у твоей жены была своя жизнь, а у тебя своя, – без обиняков ответила она, что больно укололо его.

– Ну и что? Мы стали чужими с самого начала?

– Ты сам выбрал этот путь.

– Нет, – в раздумье ответил он. – Я не выбирал. Не мог я выбирать.

– Похоже, ты забыл, что всегда добивался того, чего хотел, Юджи-сан.

На минуту-другую он задумался, чувствуя, как она пробует своей теплой рукой его пульс.

– Она все же была прекрасна, ты согласна с этим?

– Красота, – заметила Хана, – это своеобразная ширма или фасад, за которым скрывается истинная натура.

– Ты знаешь толк в этом деле. Не можешь ли ты объяснить мне, как можно жить за такой ширмой?

– Думаю, что правильно описать эту жизнь невозможно ни на одном языке. Да это и не столь важно: ты уже перегорел и пришел в себя.

– Проклятие висит на мне.

– Почему ты называешь свое видение жизни проклятием?

– Разве не так? – горячо произнес он. – Я не думал, что мой сын... умрет, что умрет моя жена. Я не могу ни предвидеть будущее, ни предсказывать его. Лишь изредка я могу предугадывать возможности, пути, исходящие из единичного явления. Разве можно вообразить что-либо подобное, от чего нетрудно и умом тронуться?

– Если ты сможешь мысленно прокрутить свою жизнь в обратном направлении и проследить за ней от смерти до рождения, то тоже вполне можешь с ума сойти, – заметила сестра. – Но представь только: что, если ты неверно понял свои способности?

– Что ты имеешь в виду?

– Вообрази, что настоящее не «единичное явление», как ты его назвал, а многообразие хаоса, вроде взрыва каждой производной частицы. В этом случае, прослеживая множество путей, возникших в результате таких взрывов, неизбежно придешь к своеобразному логическому выводу, а поскольку этот вывод понятен тебе, начинаешь понимать значение этих взрывов и путей.

– Ну ничегошеньки не понимаю, что ты сказала.

– Возможно, пока не понимаешь.

Что бы Юджи делал без сестры? Он протер глаза и посмотрел на часы. Затем, схватив пальто, выскочил из здания. Сел в поджидавшую его «БМВ» и скомандовал шоферу: «К Хане!»

Уже совсем стемнело, когда Вулф подъехал к разукрашенному кирпичному дому, стоящему поблизости от пересечения Восточной 6-й улицы и авеню Си. Снег сменился дождем, потом опять пошел снег. Внизу здания размещался магазин готовой одежды под вывеской на французском языке: «Смерть – это я». Ничего себе названьице! Вулф пристально посмотрел на дом за железными воротами – все предметы, видимые за окнами, казались черными и изготовленными для удовлетворения прихотей чудовища Франкенштейна. Может, выставка и не работает, потому что едва ли кто захочет приобретать такие фигуры, но, может, все-таки и открыта?

Он завернул за угол и прибавил скорости, затем свернул на Восточную 5-ю улицу и подъехал опять к углу Восточной 6-й. Тут он остановился и выключил мотор и фары. Потом вышел из машины и осторожно пошел назад по улице.

В квартире, где, как сказала Маун, жила Чика, горел свет, но Вулф не разглядел, что делается внутри, из-за зашторенных окон. Держась теневой стороны, он подошел к входной двери и, громко хлопнув ею, вошел внутрь.

В вестибюле дома горела малюсенькая пятнадцативаттная лампочка, подвешенная к потолку. Жиденький свет, рассеивающий темноту, скорее затемнял углы, чем освещал их. Жуткий запах мочи и экскрементов выворачивал наизнанку все внутренности. У ступенек лестницы, свернувшись калачиком, лежала огромная старая немецкая овчарка и облизывала розовые проплешины на своих боках. Она подняла голову и уставилась на Вулфа желтыми глазами. Он заметил, что у собаки дрогнули ноздри, и она стала принюхиваться в нему. Затем голова ее поникла, язык вывалился, и она вновь принялась за прерванное занятие. Ритмические лакающие и рыкающие звуки, издаваемые собакой, действовали на нервы.

Переступив через пса, он стал подниматься по лестнице. Перила были скользкими от грязи и жира, и уже на первой лестничной площадке он точно знал, что темно-бурые пятна – это следы засохшей крови. Интересно, промелькнула у него мысль, чью башку проломили здесь и кто это сделал?

Странно как-то, но на лестничную площадку второго этажа выходили две двери – одна из квартиры с окнами, смотрящими на улицу, а другая – из квартиры с окнами во двор. Вулф заметил лишь одно-единственное грязное окно с выходом на пожарную лестницу. Ощупав кое-как оштукатуренные стены, он обнаружил места, где некогда были двери в другие квартиры. Кто-то, не обращая внимания на вонь и грязь в парадном, отремонтировал и переделал на свой вкус квартиру здесь, наверху. Некоторое время он постоял, прислушиваясь к глухо доносящимся из квартир звукам. Важно было уловить смысл естественных шумов, чтобы, когда вклинится какой-нибудь посторонний звук, сразу услышать его.

Подойдя поближе к двери, ведущей в апартаменты Чики, он приложил к ней ухо, но ничего не расслышал. Он мог бы просто постучать к ней под тем же предлогом, что к Маун. Но теперь он не мог так поступить, побывав в Вашингтоне и мысленно представив Чику на фотографии рядом с Сумой, этим Водяным Пауком, и, конечно же, после того как нашел клочок ткани в черном «Файерберде-87».

Если она помогла Суме скрыться на этой машине или, что еще хуже, участвовала в убийстве Джуниора Руиза и Аркуилло, то ему очень не хотелось бы просто так прийти к ней и представиться под вымышленным именем. Ей, конечно, уже известно, кто он такой, и если на ней лежит двойное убийство, то он не сможет, в чем вынужден был признаться себе, определить ее ауру. Он отошел от квартиры Чики – туда ему просто так хода нет.

Он приложил ухо к двери, ведущей в квартиру с окнами во двор, и услышал голос Скинни Паппи, вымучивающего на стереофоническом проигрывателе монотонную песенку, от которой внутренности выворачивало наизнанку.

«И сюда тоже для меня хода нет», – подумал Вулф.

Вдруг он насторожился, присел и, вынув револьвер, направил его вниз на лестничную клетку. Он услышал, как кто-то тихо поднимается, по лестнице. Он попытался уловить ауру, но не смог. Кто это? Неужели Сума?

Вулф пригнулся пониже, мысленно представил лицо Сумы – глаза у Водяного Паука бездонные, смотрящие в бесконечность. Он прищурился, вглядываясь в черное полотно лестницы, ведущей на первый этаж, и держа палец на спусковом крючке. Ну что же, встретить Суму он готов во всеоружии.