Цзян - ван Ластбадер Эрик. Страница 21

— Да.

— И где она?

— Пока в Токио.

— Надо немедленно вывезти ее оттуда. Но осторожно! Слишком велика опасность утечки информации в таком огромном городе. Как бы кто-нибудь не увидел, как ты ее возишь с места на место.

— Я знаю, куда ее определить.

— Хорошо, позаботься об этом. — Треск радиопомех. — ...порядке?

— Повторите еще раз. Я не расслышал ничего.

— С ней все в порядке?

— Полагаю, что да.

— Ты с ней разговаривал?

— Я с ней особенно не общаюсь.

— По какой причине, если не секрет? Ничирен колебался, и Источник это мгновенно заметил.

— Ничего личного не должно быть в ваших отношениях.

— Это невозможно. Она его жена.

— Ну и что из этого? Дисциплину невозможно подогнать под свои причуды. Она или есть или ее нет. — За сим последовала пауза, во время которой Ничирен успел заметить, что пот струйками стекает по его шее. — Итак, что ты чувствуешь по отношению к ней? И не лги: я сразу замечу.

— Кизан мертв. И ее муж тому причина. Я видеть ее не могу, не то что находиться с ней в одной комнате.

— Тем больший резон делать именно это, и как можно в больших дозах. — В тоне не было упрека. Поэтому Ничирен никогда не лгал Источнику. — Будь с ней рядом до тех пор, пока не почувствуешь, что твоя неприязнь к ней покидает тебя. Тебя ведь учили ничего не чувствовать, кроме вкуса игры, когда ты сидишь за доской для вэй ци.Здесь то же самое. Думай только об игре.

Усагигойа, что в переводе с японского значит «кроличья нора», находилась в двух кварталах от Иасукуни-дори. Это была крошечная, вполне соответствующая своему названию, квартирка, выходившая окнами на реку Сумида как раз в том месте, где через нее был перекинут мост Риогоку-баси.

Это было надежное убежище Камисаки, и, кроме нее, во всем мире о его существовании знал один Ничирен.

Камисака была — во всяком случае, по мнению Ничирена — девушкой, в которой самым причудливым образом смешалась застенчивость и агрессивность. Она сопротивлялась несколько месяцев, прежде чем сдаться. Даже тогда, когда вела его в первый раз по лестнице, ведущей к двери в свою квартиру, она колебалась. Не выпуская ключа из руки, первой переступила порог и затем, повернувшись к нему, поклонилась, как положено хозяйке, и церемонно пригласила войти внутрь.

Конечно, на свои скромные средства она не могла бы снимать даже эту усагигойу.И о том, чтобы пойти к отцу и попросить денег у него, тоже не могло быть и речи: именно для того, чтобы избавиться от его деспотического режима, ей, главным образом, и понадобилось убежище. Кроме того, он бы подверг ее многочасовому допросу с пристрастием, пытаясь выяснить, зачем и для чего это ей все понадобилось.

Камисака была умной женщиной, хотя ей и было всего девятнадцать лет. Она пошла прямо к своему старшему брату, преуспевающему адвокату. Не задавая лишних вопросов, он дал ей требуемую сумму денег с условием, что она будет помогать ему в его конторе три дня в неделю, пока не кончит колледж: у него вечно не хватало рабочих рук. Теперь ей оставался всего один год рабства. На сопряженные с этим трудности она не жаловалась.

Следующим делом — после того, как она привыкла к присутствию другого человеческого существа в своем убежище, — было приготовить для Ничирена зеленый чай. Она освоила это искусство очень рано, наблюдая, как это делает ее мать. И сразу почувствовала себя в чайном церемониале, как рыбка в прозрачных водах пруда.

Приготовление чая давало ей огромную радость: орудуя камышовым веничком, она ощущала невероятный покой на душе. А когда Ничирен был рядом, то и подавно. Его окутывал покров таинственности: старше ее на двадцать лет, очень богатый — это было очевидно по тому, с каким вкусом он одевался и с каким шиком тратил деньги — но, главное, обладающий аристократическими манерами и внешностью. Порой она чувствовала себя безнадежно буржуазной в его присутствии, пожалуй, как купеческая дочь могла бы чувствовать себя рядом с самураем в XVIII веке. Но когда она готовила чай, вопросы денег и классовых различий исчезали. Оставалось лишь ощущение их взаимной причастности к разработанной в деталях, утонченной культурной традиции.

С другой стороны, она чувствовала к нему безумное физическое влечение. Прикосновение его мускулистого тела к ее гладкой как шелк и такой же нежной коже было как бальзам для ее измученных нервов. Неприятное ощущение в нижней части живота, которое пекло ее изнутри, как знойное солнце пустыни, когда она склонялась в раболепном поклоне перед диктатом отца, смягчалось, когда это солнце закрывало облако в лице ее возлюбленного.

Хотя с недавних пор она считалась помолвленной с неким господином, в постели она не была ни с кем, кроме Ничирена. Своего проектируемого мужа она не сама выбирала, а был он, скорее, очередным продуктом отцовской диктатуры. Ее замужество он рассматривал как возможность породниться с другим влиятельным семейством. Кейбацу, -сказал отец в ответ на ее протесты, — усилит обе наши семьи. Для всех нас твой брак с Сизуки-сан будет выгоден". В качестве крайнего средства Камисака пыталась закатывать истерики, но мать скоро положила им конец, отведя ее в сторону и сказав, что никакой культурной и воспитанной девушке и в голову не придет вести себя так по отношению к отцу и будущему супругу.

Теперь Камисаке уже не надо было опасаться своего замужества. Страшная смерть Сизуки-сан под колесами поезда метрополитена, произошедшая на прошлой неделе, повергла все семейство в траур. Камисака в глубине души благословляла свою карму, молясь духам предков, которых она многократно до этого беспокоила своими просьбами избавить ее от постылого.

Токийские сумерки. Огни неоновой рекламы отгоняют подкрадывающуюся темноту, высветляя нижнюю часть неба, окрашивая ее во все оттенки розово-жемчужного, которые можно увидеть внутри раковины.

Когда Ничирен бывал у нее, как сейчас, она зажигала только ту лампу, что стояла на столике у кровати. Ее неяркий свет с трудом пробивался сквозь цветную бумагу абажура, излучая таинственное сияние, согревающее их обоих. Но когда она бывала здесь одна, она включала все лампы в квартире, но все равно ощущение неуютности и холода не проходило.

Дело в том, что в последнее время Камисаку порой путали ее собственные чувства. В колледже, даже на контрольных работах, она часто ловила себя на том, что думает о Ничирене. Как вьюнок он, казалось, обвился вокруг ее сердца. Без него она чувствовала себя не то чтобы безжизненной, но какой-то потерянной и тупой.

Но это касалось только ее одной. Она знала, что не должна делиться этими новыми для себя ощущениями ни с ним, ни с кем бы то ни было. Поэтому с такой дрожью услышала она новость.

— Камисака-сан, — сказал он тихо. — Я должен уехать. И, возможно, надолго.

Сердце ее замерло в груди и язык присох к гортани. Он и раньше частенько исчезал по своим таинственным делам. Но это некоторым образом прибавляло ему шарма в ее глазах, поскольку давало толчок ее романтическим фантазиям о том, чем он занимался во время своих отлучек. Наверно, совершал какие-то героические подвиги: сеял разумное, выправлял кривду или делал еще что-нибудь в этом духе, что она не могла в глубине души не оценивать как глупые бредни. Тем не менее, они заставляли ее любить его еще больше, когда он возвращался.

Но теперь, глядя прямо в его необыкновенные глаза, Камисака чувствовала, что эта поездка будет отличаться от предыдущих. Каким-то таинственным образом ей все-таки удалось проникнуть сквозь металлические напластования лжи, которыми он себя окутал. Она поняла, что его «надолго» может оказаться «навсегда».

Она ощутила, как жилка затрепетала у нее на шее, и чувства в ней так всколыхнулись, что даже подступила тошнота к горлу. С трудом ей удалось подавить непреодолимое желание вытаращить глаза, как испуганное животное.

Ей хотелось зажмуриться и совершить что-нибудь безумное: разрыдаться у его ног или вцепиться ему ногтями в лицо. Она, конечно, ничего такого не сделала, помня слова матери, что подобное поведение недостойно культурной и воспитанной девушки, которой она, безусловно, являлась.