Завоеватель сердец - Хейер Джорджетт. Страница 27

Все это казалось Эдгару странным и отчаянно чужим. В отличие от Вульнота, который уже через неделю остриг волосы и распорядился удлинить свою тунику, чтобы ничем не отличаться от хозяев, Эдгар упрямо носил длинные локоны и холил свою золотистую бородку, продолжая расхаживать в тунике, которая не доходила ему и до колена. Казалось, он готов невзлюбить всех нормандцев в отдельности, а также вместе взятых, и без труда нашел тех, кто был достоин лишь презрения. В их число попали люди, подобные архиепископу Можеру, безнравственные и сладкоречивые, погрязшие в роскоши, или жестокие и невоздержанные, такие, как молодой милорд Мулен-ля-Марш, истязавшие ради забавы собственных пажей. Но саксу встречались и мужчины пошиба де Гурнея, умные, проницательные, преданные, которые не могли не вызвать к себе уважения, пылкие и порывистые молодые люди вроде Фитц-Осберна, опытные и мудрые политики, такие, как аббат Ланфранк, дружелюбные дворяне типа Рауля де Харкорта или Жильбера Дюфаи, сопротивляться их обаянию было решительно невозможно. Подобно пчелам в улье, они роились перед расширенными от удивления глазами Эдгара; под высокими сводами величественного дворца эхом отдавались великие имена: Тессон Сингуэлиц, Сен-Совер, Жиффар Лонгевилль; Роберт, граф Мортен, сводный брат герцога; Одо, его брат, регулярно наезжающий из Байе во всем великолепии епископской мантии; Роберт, граф д’Э, чей веселый смех странным образом контрастировал с вечной угрюмостью его брата Бузака; Гийом Мале, наполовину нормандец, наполовину сакс; д’Альбини, гладкий и холеный виночерпий; Грантмеснил, Феррьер, Монгомери, Монфор, Этутвилль – имена можно было перечислять бесконечно. Приводящие в замешательство, напыщенные и велеречивые, все до единого – важные и влиятельные сеньоры. Одних делали опасными амбиции, у других руки чесались обнажить меч по малейшему поводу или без него, третьи отличались самоуверенной наглостью, четвертые только и делали, что искали повод для ссоры. Однако все они в равной мере не знали покоя, плели интриги, хватали все, что попадалось под руку, и проталкивались вперед, к новым высотам, в мире, который казался слишком тесным, чтобы вместить их всех. Но даже порожденный ими блеск величия не мог затмить герцога, выделявшегося в любой толпе; человек тысячи настроений, мудрый, как Ланфранк, и порывистый, как Фитц-Осберн, однако неизменно уверенный в себе и ясно видящий поставленную цель. Его можно было ненавидеть, но презирать – никогда. Эдгар, вложивший руки в ладони эрла Гарольда, не смог бы полюбить его и через сто лет, однако помимо воли проникся к нему уважением. Скрепя сердце он воздавал герцогу должное, при этом прекрасно понимая, что Вильгельму не было дела до того, аплодируют ему или его проклинают. В герцоге ощущался стальной стержень, и в этой связи Эдгару всегда вспоминался Гарольд, его обожаемый господин, в груди которого билось живое сердце, умеющий располагать к себе людей даже против их желания. Быть может, великие и впрямь должны держаться чуть в стороне, лишенные простых человеческих слабостей; но любовь Эдгара к Гарольду во весь голос кричала: «Нет! Это неправильно!» Однако по мере того, как он узнавал Вильгельма лучше, в душу его закрадывался страх. Герцог мог пребывать в прекрасном настроении, мог проявить неожиданную доброту, но никто и ничто не способно было встать между ним и поставленной целью. Эдгар подозревал, что он не остановится ни перед чем, чтобы добиться своего, перевернет небо и землю, отвергнет все моральные препоны и угрызения совести, с ошеломляющей безжалостностью ломая людей и подчиняя их своей железной воле.

Однако при этом герцог вызывал и обожание, обожание таких людей, как Рауль де Харкорт, с которым Эдгар подружился как-то незаметно. Однажды, когда тоска по дому стала особенно нестерпимой, Эдгар сказал:

– Ты думаешь, он ценит твою верность. А вот я уверен, ни дружба, ни вражда ничего для него не значат.

Рауль рассмеялся.

– Ого, как хорошо ты его изучил! А я-то думал, ты слишком горд, чтобы обращать внимание на какого-то нормандца.

– Можешь смеяться надо мной сколько влезет, но ты прекрасно знаешь: это не так, – покраснев, заявил Эдгар.

– Когда ты вот так задираешь подбородок со своей золотистой щетиной, то мне ничего не остается, кроме как смеяться, – отозвался Рауль. – Я и не подозревал, что англичане столь высокомерны и надменны.

Эдгар покраснел еще сильнее.

– Если я проявил неуважение, то прошу прощения, – сказал он.

– Ох, саксонский варвар, теперь ты стал еще смешнее!

Эдгар сжал кулаки.

– Не смей называть меня так, ты, нормандский гололицый!

– Правда? Но я ничуть не возражаю против того, чтобы ты называл меня «гололицым».

Эдгар опустился на табуретку рядом со скамьей, на которой, развалясь, полулежал Рауль, и горестно покачал головой.

– Мне кажется, ты только и делаешь, что ищешь возможность посмеяться надо мной, – сообщил он. – Или заставить потерять душевное равновесие и вести себя подобно варвару, коим ты меня считаешь.

– Ничуть не бывало. Просто я поспорил с Жильбером Дюфаи, что добьюсь того, чтобы ты перестал ненавидеть нормандцев, только и всего, – заверил его Рауль.

– С чего ты взял, что я ненавижу нормандцев? – возмутился Эдгар. – Я уже говорил тебе, моя мать была нормандкой. Я просто их не понимаю. Кроме того, мне неприятно чувствовать себя изгоем в чужой стране, но я не настолько глуп, чтобы ненавидеть человека только потому, что он не является саксом.

– Я слышу слова великодушного человека, – лениво хлопнул в ладоши Рауль. – Этак скоро ты полюбишь нас.

Эдгар с трудом сдержал улыбку.

– Когда ты серьезен, то действительно нравишься мне, о чем тебе давно известно, – сказал он. – И ты, и Жильбер, и многие другие. Вы отнеслись ко мне по-доброму, за что я крайне вам признателен.

Рауль, заметив идущего по зале Жильбера Дюфаи, окликнул его:

– Жильбер, иди сюда. Здесь Эдгар рассыпается перед нами в благодарностях за нашу доброту. Сегодня он необычайно горд.

– Он всегда горд, – заявил Дюфаи, неспешным шагом подходя к ним. – Сегодня утром, когда я позвал его на соколиную охоту, он обозвал меня ленивой собакой. Они в Англии не любят соколиную охоту, Рауль.

– Я не говорил ничего подобного! – запротестовал Эдгар. – Мы любим ее не меньше вас, а может, и больше. Просто тогда я был не в настроении.

Жильбер сел верхом на свободный конец лавки, где разлегся Рауль.

– Что ж, у тебя будет время отдохнуть от нашего общества. Говорят, скоро мы ненадолго уедем. Не так ли, Рауль?

Юноша кивнул.

– Да, это так. Ты избавишься от нас обоих, Эдгар. Герцог отправляется с визитом во Фландрию, и мы едем с ним.

– Жаль, – ответил Эдгар. – Мне вас будет не хватать. Это надолго?

– Кто знает? – отозвался Рауль, пожав плечами.

В глазах Эдгара заблестели лукавые искорки.

– Полагаю, герцог уж точно знает, а если это известно кому-либо еще, так только тебе.

– А ты умнее, чем кажешься, – фыркнул Жильбер. – Разумеется, ему известно, однако заставить его сказать невозможно.

– Я не знаю, – заявил в ответ Рауль. – Или вы думаете, наш герцог Вильгельм поверяет свои тайны всем и каждому? – Он взглянул на Эдгара. – Быть может, мы увидим Тостига, который, как говорят, сейчас пребывает при дворе графа Болдуина.

Эдгар презрительно фыркнул.

– И что мне с того? – сказал он. – Я безразличен к Тостигу.

– Вот как? – Рауль выразительно приподнял брови. – Но Гарольд тебе не безразличен, верно?

– Гарольд не Тостиг, – отрезал Эдгар.

– Сдается мне, ты грезишь этим своим Гарольдом, – с лукавой улыбкой заметил Жильбер. – Для тебя он – то же самое, что его любовь для кого-нибудь другого. – Видя, что Эдгар не ответил, а лишь предательски покраснел, Жильбер с невинным видом поинтересовался: – Каков он собой? Похож на Вульнота?

– Вульнот! – с негодованием вскричал Эдгар. – Гарольд не похож ни на кого. Если вам когда-либо доведется увидеть его, то вы поймете, как глупо сравнивать его с кем-нибудь из братьев. – Словно сожалея о собственной несдержанности, сакс поджал губы и не сказал более ни слова, лишь одаряя Жильбера гневным взглядом из-под насупленных бровей в ответ на его подначки.