Завоеватель сердец - Хейер Джорджетт. Страница 96

– Да благословят тебя все святые, Эйдес! – благодарно отозвался Рауль и сделал большой глоток крепкого вина. – Я устал как не знаю кто. И что теперь? Тебе все еще нравится война?

– По-прежнему, – безмятежно ответил Эйдес. – Но теперь у меня появился зуб на одного оболтуса из Ко, столкнувшего меня в ров во время последней атаки, так что меня едва не затоптали. Когда все это закончится, он дорого заплатит мне за свою выходку. У него на флажке изображена обрезанная по уши голова оленя. Ты, случайно, не знаешь его?

– Нет, – прыснув от смеха, ответил Рауль. – Не знаю.

Вдоль шеренги рыцарей галопом промчался всадник; бароны, совещавшиеся с Вильгельмом, разъехались к своим местам. По рядам прокатилась команда; эскадроны перестроились и застыли в ожидании.

Правое крыло двинулось в атаку вверх по склону, и то, что невольно случилось на левом фланге, теперь намеренно повторяли солдаты Булони под командой графа Евстахия. После яростного обмена ударом с английским ополчением войска́ дрогнули и сломали ряды, а потом побежали вниз по склону, изображая паническое отступление. Таны на вершине холма, разбросанные по позициям крестьян, тщетно пытались удержать их от преследования. Сервы обезумели от жажды крови; бойни на правом фланге они не видели, и теперь перед ними остался лишь бегущий враг. Не слушая своих командиров, сервы разразились торжествующими воплями и хлынули вниз, через бруствер, преследуя отступающих врагов. В воздух взлетели топоры, дубинки, дротики; тысячи крестьян самозабвенно кричали: «Виктория! Виктория! Ату их, ату! Мы победили!»

Нормандский центр вновь развернулся, перестраиваясь; громовой рев «С нами Бог!» заглушил крики ополченцев, и кавалерия обрушилась на фланг англичан. Нижние склоны холма моментально были усеяны телами павших; раненые корчились под копытами коней и пытались подняться на ноги; якобы панически отступающие солдаты остановились, развернулись и вновь бросились в атаку по всему фронту. Англичане с вершины холма видели, как сотнями гибнут ополченцы. Нескольким удалось бежать, кое-кто прорвался обратно на кряж, но на взрыхленной земле в лужах крови и внутренностей остались лежать тысячи трупов, раздавленных и обезображенных промчавшейся по ним кавалерией.

Однако удачная военная хитрость обернулась трагедией для правого фланга нормандцев. Мнимое паническое бегство тех, кто в деланном беспорядке отступал вниз по склону, вскоре превратилось в настоящее. Путь им преградила глубокая канава, вырытая у подножия холма и скрытая от глаз пластами дерна и зарослями кустарника; один за другим нормандцы валились в нее, пока она до отказа не заполнилась массой тел, пытающихся выбраться наружу. Всадники, скакавшие позади, не смогли остановить бега своих коней и промчались прямо по ним, раздавив десятки своих же товарищей, перебивая позвоночники, круша черепа и ломая им руки и ноги. Те, кто оказался на дне рва, погиб от удушья, и тела их были раздавлены тяжелой массой навалившихся сверху людей и лошадей.

Восторженные крики прокатились по рядом саксов. Они сильно поредели, но плотная масса воинов вокруг штандартов по-прежнему стояла насмерть. Ров был завален павшими, бруствер с заграждениями разрушен и растоптан, однако нормандскую армию все так же была готова встретить стена щитов.

Теперь начались атаки на центр обороны англичан. Одна волна нападающих накатывалась за другой; нормандские кони перепрыгивали через заваленный трупами ров; копья и мечи сталкивались с топорами; шеренга англичан прогибалась под натиском нормандцев, но всякий раз успех был временным и кавалерия вынужденно отступала с тяжелыми потерями.

Под Вильгельмом убили второго коня; граф Евстахий, в горячке боя оттесненный с правого фланга, оказался рядом с ним и предложил герцогу своего жеребца.

– Берите моего, Нормандец, – сказал он, слезая с седла. – Если армия не увидит вас живым и верхом на коне, битва проиграна. Кровь Христова, эти саксы будто сделаны из железа! Неужели они так никогда и не дрогнут?

Щиты саксов плясали перед глазами нормандцев; варварские цвета смешивались и двоились в жарком мареве; ряды стояли насмерть; лезвия топоров, покрасневшие от крови, взлетали и опускались с такой силой, что одним смертельным ударом рассекали хауберк и плоть под ним. Шлем герцога покрылся вмятинами; удар копья едва не пронзил его насквозь; саксонский клинок вспорол брюхо его третьему коню, и тот повалился с жалобным ржанием, едва не придавив собой седока. Но герцог успел выдернуть ноги из стремени и спрыгнул; над ним вдруг встал на дыбы чей-то жеребец, грозя копытами размозжить ему голову, однако всадник с такой силой натянул поводья и развернул его, что конь, присев на задние ноги, чуть не опрокинулся.

– Кровь Христова, монсеньор! – Рауль спрыгнул с седла, стоило герцогу встать. – Я едва не затоптал вас своим конем! В седло! Берите повод! – Он сунул уздечку в руки Вильгельма и побежал назад, виляя и уклоняясь, чтобы не быть сбитым скачущими навстречу всадниками.

Кавалерия вновь отступила; герцог приказал своим лучникам выдвинуться на передовые позиции, и в саксонские ряды полетели стрелы. Но очередной град метательных снарядов отогнал стрелков; они отступили в тыл, а по склону в атаку вновь пошла конница.

В течение примерно часа кавалерийские атаки чередовались с огнем лучников; запасы метательных снарядов у саксов иссякли; пока лучники натягивали тетивы и спускали стрелы, английские шеренги неподвижно стояли в полном молчании, а кавалерия у подножия холма собиралась с силами для очередного штурма.

Солнце багровым шаром опускалось за деревья на западной стороне неба. Отчаянная битва продолжалась весь день и стихать пока не собиралась. Саксы стояли насмерть, явно рассчитывая продержаться до наступления ночи или же до тех пор, пока к ним на помощь не подойдут запоздавшие подкрепления Эдвина и Моркара. Их оборонительные порядки выглядели жалко, зияя огромными брешами; укрепления были разрушены, фланги сметены начисто, но штандарты по-прежнему упрямо реяли на самой высокой точке холма, и таны стояли вокруг них неприступной стеной.

Ральф де Тони, взглянув на солнце, заметил:

– Через час наступит темнота, а у нас почти не осталось сил. Они – сущие дьяволы, эти саксы!

– Их топоры вселяют ужас в наших людей, – обронил Грантмеснил, перетягивая шарфом свежую рану на руке. – А герцог лишь напрасно тратит стрелы: они застревают в саксонских щитах, не причиняя врагу вреда.

Вильгельм, пришпорив коня, приблизился к лучникам; их командиры бросились к нему навстречу и остановились у его стремени, слушая, что он им говорит. Герцог сделал нетерпеливый жест, схватил лук и натянул его, показывая лучникам, чего от них хочет. К нему подъехал Фитц-Осберн, о чем-то встревоженно спросил его, и капитаны побежали вдоль строя своих стрелков, объясняя что-то и наставляя их.

Теперь лучники нацелили свои стрелы высоко в небо. Они взлетели вверх, минуя первый ряд щитов, и смертельным дождем обрушились на танов в самом сердце обороны.

У саксов же запасы метательных снарядов иссякли; им ничего не оставалось, как просто стоять стиснув зубы, а падающие сверху стрелы выкашивали их ряды. Когда и у лучников закончились стрелы, они отступили назад, чтобы вновь наполнить колчаны, а кавалерия в очередной раз устремилась вверх по склону в атаку на поредевшие ряды. И вновь зазвенела сталь, и вновь оборонительные шеренги прогнулись, но выровнялись, отражая штурм. Конница билась об стену англичан, не в силах прорваться сквозь нее; саксы стояли плечом к плечу сплошной массой, так что им уже трудно было размахивать оружием. Рыцари опять отступили; на обороняющихся вновь обрушился град стрел, сея бесшумную смерть.

Перерывы между атаками губительно сказывались на и без того натянутых нервах саксов. Они видели, как у подножия холма нормандская кавалерия выстраивается в боевые порядки позади лучников, ожидая, пока те вновь не израсходуют запас стрел. Эти моменты напряженных молчаливых пауз были куда страшнее самых яростных атак. Саксы стояли не шевелясь. Под срезами шлемов виднелись хмурые, осунувшиеся лица, изможденные усталостью и долготерпением, и глаза, провожающие взглядами последние лучи заходящего солнца. Отупевшие от утомления головы сверлила одна-единственная мысль: осталось совсем немного, еще чуть-чуть, и все.