Французский поцелуй - ван Ластбадер Эрик. Страница 41

Вертолет ныряет, начинает круто спускаться, кружа, как хищная птица над добычей. Блестя вооружением, группа выпрыгивает из его чрева, как незаконнорожденное потомство механической мамки.

Приземлившись на темной стороне луны, отряд рассредотачивается. Перед ними — апокалиптическое зрелище. Воронки, обугленные края которых дымились, изрыли все видимое пространство, созданное ковровым бомбометанием. Кое-где высятся остовы деревьев. Ни дорог, ни полуразрушенных зданий, ни уцелевших убежищ.

Кое-где на земле валяются остатки провианта, как рассыпанное содержимое бачков для отходов. Наклонившись, Терри подбирает некоторые обертки. На них — китайские иероглифы. Очевидно, этот провиант доставлен сюда по Тропе Хо Ши Мина и не имеет ничего общего с камбоджийцами. Это припасы для вьетконговцев, уничтоженные по приказу американского Командования.

— Нет, все-таки кое-какое отношение к камбоджийцам этот «акт возмездия» имеет, поскольку это с молчаливого согласия Сианука на территории его страны создаются тайные базы вьетконговцев.

Осторожно продвигаясь вперед, Терри видит обугленные останки людей. Рядом с ним идет кхмер из так называемых Частей Гражданской Обороны, которого в отряде называют Тонто. Он опускается на корточки, вглядывается в лица, вернее, в то, что от них осталось.

— Вьетконговцы? — спрашивает Терри.

Переходя от трупа к трупу, Тонто качает головой.

— Кхмеры, — отвечает он. — Камбоджийцы. — Он поднимает голову, и Терри видит сходство его с погибшими.

— И, конечно, не военные.

— Нет, не военные. Где их оружие? Амуниция? — Тонто опять покачал головой. — Это крестьяне, не имеющие ничего общего с войной.

— А ты случайно не знаешь этих людей? — спросил Терри. — Это не твоя родня?

Губы Тонто раздвинулись в печальную улыбку. — Моя родня здесь не живет. Я ведь даже не из Белых Кхмеров и никоим образом не связан ни с вашим Командованием, ни с Лон Нолом. Я просто камбоджийский солдат, долго живший в Бирме. Мое настоящее имя Мун.

Земля вдруг содрогнулась, небо окрасилось красным, и в воздухе засвистели осколки, смертельные, как пули. Даже остовы деревьев стали распадаться на глазах, а мертвые, наряду с теми, кто только что был жив, задергались на земле, поливаемые ураганным автоматным огнем.

Падая на землю, Терри успел заметить, что капитан Клэр прошит очередью, и кровь его брызнула во все стороны, как щепки и кора с дерева, под которым он стоял. Малыш Гэвилан, у которого снесло полголовы, сделал несколько слепых шагов, как чудовище Франкенштейна, и упал. Кхмеры-проводники, Доннер и Блитцен, оба мертвые, лежали лицом вниз в воронке, оставшейся после бомбежки.

— Господи Иисусе! — крикнул Терри. Как оказалось, он лежал поперек Муна. — А говорили, что это вовсе даже не боевой вылет, а так, пустячок, — разведывательная операция. И что в этом районе нет ни одной живой души после коврового бомбометания.

— О том, чего не знает американское Командование, — сказал Мун, — можно написать целые тома.

— Какое-то сумасшествие, — проворчал Терри. — И даже не видать тех, кто стреляет.

Перекрестный автоматный огонь не замолкал ни на минуту. Мун со вздохом закрыл глаза.

— Мясник, скажи мне, — прошептал он. — Это твоя кровь или моя?

Терри ощупал липкую грязь вокруг, потом самого себя.

— Я ничего не чувствую, — сказал он.

— Я тоже, — отозвался Мун. — Наверно, это контузия.

Терри перевернул кхмера на спину, увидал в его боку глубокую рану.

Быстро содрал с него его черную гимнастерку, сделал хотя и грубый, но вполне сносный жгут, перетянул рану. Кровь перестала сочиться.

— В каком месте? — спрашивает, страдальчески глядя на него, Мун. — Я не умру?

— Капитан говорил, что азиаты ничего не имеют против того, чтоб умереть.

— Только не я, — прошептал Мун. — Я нужен своей семье. Так как?

Вместо ответа Терри только стискивает рукой плечо Муна. Затем он наклоняется к его самому уху, шепчет:

— Надо найти радиопередатчик. Подать сигнал — единственный способ унести отсюда ноги.

— Предпочтительно, — говорит Мун, — не отделенными от туловища.

И Терри пополз в темноту, где гуляла смерть. Из тени в тень, от края воронки к затененной ложбинке вблизи обугленного ствола дерева. Радио, радио, звучала в голове детская песенка, кому нужно радио?

Топорнику. Он вспоминает огромного негра-гитариста, вечно напевающего мелодии Дж. Хендрикса. Топорник, он ведь наш радист. Находит его — вернее, то, что от него осталось — грудью навалившегося на передатчик, будто он пытался передать сигнал бедствия, когда смертоносная очередь разрезала его пополам.

Терри освобождает передатчик из его судорожно стиснутых рук и видит краем глаза вспышку, слышит знакомое та-та-таавтомата чарли, а затем резкую, тошнотворную боль в боку.

Хватая воздух разинутым ртом, как выброшенная на берег рыба, он перекатился с живота на спину и обратно, потом помчался в темноту, спотыкаясь и падая, пока не оказался на дне большой воронки. Дыхание давалось с трудом, его бросало то в жар, то в холод, он всем телом ощущал лихорадочное биение пульса.

Съежившись в позе зародыша в утробе матери, он не сводил глаз с края воронки, ожидая неизбежного. Ожидая появления чарли.

Москиты облепили его и пили его живую кровь, мухи лезли в глаза, в уши, ползали по лицу, присасываясь к каплям соленого пота на лбу. Он не смел пошевелиться, чтобы прогнать их. Не смел.

Пока три темных силуэта не появились у края воронки, довольно далеко, заметили его и стали спускаться, приближаясь. Сорвав зубами чеку, Терри бросил гранату, вскрикнув от боли, которой стоило ему это усилие, слыша — а может только воображая, что слышит, — треск их автоматов. А потом мир вокруг него стал ослепительно белым и земля, осатаневшая от этого бесконечного надругательства над ней, осыпала его ошметками того, что осталось от трех чарли.

Долго он лежит так, весь в поту от страха, прислушиваясь к стрекотанию и стонам ночи. Нет, думает он, все выходит не так, как хотелось бы. Не так, как я рассчитывал. Мне хотелось власти над собой, над людьми. Власти в чем? Только в смерти?

Нет, должно быть что-то еще.

И он думает о своем брате Крисе, который улетел из Америки, от угрозы призыва на службу, от выполнения своего долга. Улетел во Францию, где солнце теперь ласкает его бронзовую кожу. Сейчас он где-нибудь на пляже. На заднем плане — белые виллы какого-нибудь Лазурного берега, у ног плещется кобальтовая волна Средиземного моря, и какая-нибудь француженка стоит рядом с ним на коленях, ублажает его, натирая его тело ореховым маслом. В то время как он, Терри Мясник, лежит здесь в этой вонючей грязи, истекая кровью, умирая от страха. Разве это справедливо? Разве это правильно? Быть так далеко от Франции, так далеко от дома? Как он ненавидит своего брата Криса, и как он ему завидует! Он всегда завидовал той простой радости, которую Крис мог находить в компании девушек, в скучной школьной жизни, которую Терри всегда презирал. И это презрение отбросило Терри от водоворота настоящей жизни, низвело его до роли стороннего наблюдателя, эдакого Олимпийского бога.

И вот теперь он истекает кровью в этой вонючей воронке, а Крис, этот трус, презревший и долг перед страной, и ответственность перед семьей, впитывает в себя солнце и дышит любовью. Как бы Терри хотел сейчас очутиться на его месте!

Во рту горький привкус. Волна омерзения к самому себе накатила и отхлынула. Гораздо лучше, решает он, умереть в самом деле, чем лежать, умирая от страха. Он включает передатчик и взывает о помощи.

— Нэнтакет, Нэнтакет, я — Пекод! [9] Мы попали в передрягу! Понесли тяжелые потери! Вызвольте нас отсюда к чертовой матери! — и кашляет с кровью, хотя и знает, что этот кашель услышат чарли. Ну и черт с ними, пусть слышат! Отвращение, которое он сейчас испытывает к чувству страха, пересиливает всякий страх.

Давно в стране?