Французский поцелуй - ван Ластбадер Эрик. Страница 8

Маркус Гейбл задумчиво кивнул сам себе после этих слов и затем добавил: "Конечно, не все на суде будет тишь и гладь. Но такова наша жизнь! Я прошел сквозь ад и выбрался из него через заднюю дверь. Ну, хорошо, выдаст нам Аликс Лэйн что-нибудь. А мы это ей назад, на лопате! Меня только одно волнует, когда я смогу вернуться к своему бизнесу. Это сучье дело стоит мне кучи денег каждый день, пока я утюжу своей задницей скамейки в этом суде.

Крис посмотрел на него, на этого коротышку с мощными, как у борца, плечами, с жесткими глазами солдата, с большим хищным ртом на лице, которое можно назвать красивым, если при этом иметь в виду силу, которую это лицо излучало. Надо полагать, женщины всегда пользовались этим словом, описывая его внешность.

В этом лице была зрелость, которую может принести только возраст. Но, тем не менее, оно было гладким, как у юноши. Кто знает, подумал Крис, может, Гейбл все-таки время от времени подтягивает кожу? Он более внимательно пригляделся к местам поближе к ушам и, конечно, обнаружил красноречивые шрамчики.

— Под «сучьим делом», я полагаю, вы имеете в виду смерть вашей жены? — спросил он.

— Не саму смерть, — ответил Гейбл, как всегда отмахиваясь от мнения другого человека, не совпадающего с его собственным. — Я имею в виду эту пародию на правосудие, через перипетии которой мне приходится проходить.

Крис подумал о том, есть ли в лексиконе Маркуса Гейбла словосочетание «угрызение совести». Наверное, есть, решил он, но, скорее всего, снабженное негативными, презрительными коннотациями.

— Я добиваюсь от вас только правды, м-р Гейбл, — сказал Крис. — Если вы солгали мне в чем-то, то я не смогу вам помочь при всем желании. И если обвинение докопается до какой-либо правды относительно вас, о которой мне ничего не известно, вы будете обнюхивать стены исправительного заведения с внутренней стороны в течение ближайших пятнадцати лет, как минимум, прежде чем в суде будет принято к слушанию дело о вашем досрочном условном освобождении.

— Что это ты там говорите о тюрьме? — воскликнул Гейбл, вскакивая со стула: его так и распирало от избытка энергии. — Вы здесь как раз для того, чтобы сделать так, чтобы я не попал в тюрьму. — Он перевел глаза с Криса на репродукцию гравюры Дега на стене. — Знаете, а у меня несколько лет висел оригинал. Мне он никогда не нравился, и я купил его не потому, что он мне нравился. Просто Линда думала, что эта картина хорошо смотрится над диваном в гостиной, или что-то в этом роде, не помню уж точно. Но это не важно. Я продал ее на аукционе в прошлом месяце, и мне дали за нее вчетверо больше, чем я заплатил. Эти япошки отрывают с руками любую хреновину. Просто удивительно. Набрасываются, как стая пираний, сшибая друг друга, чтобы освободиться от своих иен, пока на них хоть что-то можно купить...

— Ну а правда?

Гейбл заморгал длинными, как у девушки, ресницами.

— Причем здесь правда? Ах, да. Правда состоит в том, что искусство — это та же коммерция. Сколько я могу за него выручить и какой доход я получу, продав. Цвет, перспектива, формы, оригинальность видения мира — все это ерунда для меня. Честно говоря, я подозреваю, что и для всех людей.

Крис смотрел в окно на голубоватую дымку от выхлопных газов, окутывающую Сентрал-Парк, медленно считая про себя до десяти. — Я не о том. Я — о вашей любовнице, — сказал он, наконец.

— Это чистейшая ложь! — крикнул Гейбл, ударив кулаком по столу. Его лицо застыло в непроницаемую маску, так что у Криса создалось впечатление, что, если по этой маске ударить молотком, она разобьется на мелкие кусочки. — Я любил свою жену. Всякий, кто скажет противоположное, солжет. Понятно?

Крис кивнул.

— Понятно. Но должен вас предупредить, что всю следующую неделю, а может, и часть следующей, на нас будет литься дерьмо, как из рога изобилия.

— Я вам плачу за вашу работу, — сказал Гейбл, уже держась за ручку двери. — Вот и выполняйте ее, черт побери, не спрашивая у меня на то особого разрешения.

Вот тут-то и почувствовал Крис впервые, насколько ненавистна ему его работа. Он всегда верил в святость прав человека, как и в мудрость американской судебной системы. Каждому гарантируется объективное разбирательство, справедливый суд и непредвзятая оценка его проступка здравомыслящими согражданами. Гордость этими достижениями демократии и привела Криса на юридический факультет.

Но теперь, после возвышенных, идейных дискуссий на семинарах, после аргументов, которыми он убедил Макса Стейнера передавать ему безнадежные дела, пришли будни Кругов Ада, когда он сам с тоской во взоре мог наблюдать, как человеческие отбросы проскальзывают сквозь благородные залы, где вершится правосудие. Крис видел, что эти люди насмехаются над законом. Они нанимают ловких юристов, вроде Криса, чтобы те помогли им выкарабкаться. И Крис, с его наивной верой в то, что права каждого человека должны быть защищены, послушно вызволял их, просто отвернув от них глаза, как от бородавки на носу симпатичной женщины. Он предпочитал совать голову в работу, как страус сует ее в песок при опасности. Не его дело, убеждал он себя, судить о личностных качествах его подзащитных. Это — дело психиатров.

Теперь он понял, что, не обращая внимания на то, каких клиентов он берется защищать, он вынужден закрывать глаза на то, каким адвокатом он становится. Даже не заметив, когда это случилось, он вдруг обнаружил, что его вера в правоту того, что он делает, пошатнулась. Дело Маркуса Гейбла было, как говорится, последней соломинкой, которая сломала спину верблюда. Оно, как лакмусовая бумажка, проявило все сомнения и страхи Криса.

Он вспомнил слова Макса Стейнера: Надеюсь, вы знаете, на что себя обрекаете, м-р Хэй.И его ужасно наивный ответ: Знаю, сэр.Весь ужас заключался в том, что Крис абсолютно не знал, во что встревает. А вот Макс знал, по-видимому. Почему он не осадил Криса с самого начала?

Крис недоумевал, как он примирит эти новые и опасные ощущения с его прежним наивным идеализмом. Он настолько отчаялся найти ответ на этот проклятый вопрос, что решил просто выбросить его из головы.

Он проглотил злость, которую чувствовал по отношению к Маркусу Гейблу, разочарование, которое он чувствовал по отношению к самому себе, и сосредоточился на работе, которую надо доделать. Он перебрал в уме обвинения, выдвинутые против Гейбла прокурором. Он вызвал бывших друзей Линды, ее психиатра, врачей клиники, в которой она не раз побывала, пытаясь излечиться от алкоголизма и наркомании. Аликс Лэйн, помощник окружного прокурора, поняв намерение Криса выразила решительный протест, заявив, что эти свидетельские показания несущественны и могут просто ввести в заблуждение суд. Протест был отклонен.

Свидетели вспомнили многочисленные случаи депрессии Линды Гейбл, ее навязчивые идеи, вспышки ярости и тихой истерии. Один из врачей показал под присягой, что Линда полгода считала себя одержимой дьяволом.

В результате этого довольно нескромного погружения в адские бездны психики Линды Гейбл начала вырисовываться другая сторона личности Маркуса Гейбла. Прежде присяжные заседатели видели в нем узколобого бизнесмена. Теперь Крис рассказал им о его военных заслугах, показав своего подзащитного как настоящего патриота, героя войны и примерного семьянина: терпеливого, доброго, всепрощающего. Достав свой «молоточек, обтянутый бархатом», он загнал последний гвоздик в сознание присяжных. ДЕЛО КРИСА ХЭЯ, ЗАЩИЩАЮЩЕГО ГЕРОЯ ВОЙНЫ, — вот как окрестили газетчики этот процесс. Не как дело Маркуса Гейбла.

Странно, однако, что Аликс Лэйн не выполнила своей угрозы представить суду предполагаемую любовницу Маркуса Гейбла, что, по ее мнению, должно добить обвиняемого. Но слушание закончено, никакой любовницы так и не появилось на скамье свидетелей. Теперь ее красноречивое отсутствие, по мнению Криса, добивало представителей обвинения.

— Члены суда присяжных, — обратился к ним судья, — вынесли ли вы свой вердикт?

— Да, ваша честь, — ответил председатель суда и вручил сложенный листок бумаги бейлифу, который и понес его судье. Нес он этот листок, кажется, целую вечность.