Кайсе - ван Ластбадер Эрик. Страница 84

Он был одет во все тускло-черное. Уходя из комнаты гостиницы, Николас взял карандаш Челесты для подкраски ресниц и теперь намазал им щеки, нос, лоб и кончики ушей, а также тыльную часть кистей рук. Достал из кармана два предмета и закрепил их на свои ладони. Это были некоде, которые он сам придумал и сделал. Они представляли собой как бы кольчугу из легкой цепочки с бугорками, что позволяло ему цепляться за скользкие поверхности.

Николас лег на крышу головой вперед, прочно уперся руками в кровлю и стал медленно спускаться вниз.

Дождь барабанил по меди, разбрасывая мелкие брызги, блестевшие в свете фонарей. Его ноздри ощущали легкий запах окислившегося металла. Он полз, как его учили в раннем детстве, по методу, известному как Кагири Нишики, когда в движении находится попеременно только одна рука или нога. Расстояние преодолевалось крайне медленно, так как дыхание должно было быть замедленным и соответствовать медитационному ритму, а все тело расслаблялось соответственно этому ритму. В таком состоянии распростертая человеческая фигура, уже искаженная ночными тенями и наклоном крыши, как бы расплывалась, она полностью теряла очертания человека.

Посмотревшему на крышу понадобилось бы пристально вглядываться какое-то время в то место, где лежал Николас, чтобы увидеть его движение. И даже тогда это едва заметное движение, по всей вероятности, было бы отнесено на счет голубей, прячущихся от сырой погоды, или же на дождь, стекающий по медной крыше.

Для Николаса время потеряло всякое значение. Он был в полусознательном состоянии, которого достигают тибетские святые, когда они ходят по огню или гвоздям. Их сознание уходит внутрь, а чувствительность притупляется во всем теле.

Таким манером Николас добрался без осложнений до угла мансарды. Лучик его сознания освободился, а правая рука стала исследовать переднюю поверхность окна мансарды в том месте, где рама сходилась с переплетом окна. Мгновенно он насторожился.

Провод!

Система сигнализации! Хотя Николас был фактически слепым и окружен мраком, он почувствовал разлохмаченный конец изоляции и несколько дальше разрыв, который был неумело исправлен, с тем чтобы создать впечатление, что система сигнализации не повреждена. Он обнаружил затем, что оба конца провода не была соединены вместе, и понял, что, каким бы раньше ни было соединение проводов, его теперь больше не существует.

Применив сюрикен, заостренную по краям тонкую стальную ленту, он открыл старомодный полукруглый запор на окне. Затем довольно долго лежал неподвижно. Со всех сторон до него доносились звуки городской жизни: голоса людей из бистро по ту сторону площади, хруст шагов по гравию, шипение колес проезжающих за пределами площади автомобилей и совсем близко прерывистое воркование устраивающихся на ночлег голубей.

Николас медленно, по сантиметру за один раз, поднял окно мансарды, затем скользнул в него сам. Его голова и плечи были уже внутри, когда он боковым зрением заметил яркую вспышку. Он замер мгновенно. Оставаясь в том же положении, он дал возможность своим зрачкам приспособиться к темноте. Затем повернул голову влево и снова ощутил вспышку, как бы отраженную от радужной оболочки его глаза. Тогда он догадался.

Его подбородок был в трех сантиметрах от тонкого, как нить, лазерного луча, более чувствительного и надежного, чем инфракрасный. Если какой-либо частью своего тела он прервет луч, включится сигнал тревоги. Неудивительно, что хозяева этого помещения не исправляла устаревшую систему сигнализации с проводами. Подоконник, на который опирался Николас, находился в трех футах от пола. Он видел запыленный стол с отражавшимся на нем уличным светом, падавшим через окно.

Если бы он мог спуститься на пол и растянуться на нем, он бы оказался ниже лазерного луча. Но дело осложнялось тем, что у него не было места для маневра, — он находился прямо перед лучом.

Теперь время было таким же его врагом, как и отсутствие пространства. Наполовину Николас был внутри и наполовину — снаружи, что делало его положение крайне уязвимым. Он не мог спуститься, не мог продвинуться вперед и не мог оставаться там, где находился.

Так что оставался только путь вверх. Николас подтянул торс, упершись ладонями, медленно втянул ноги через открытое окно, прижав колени к груди. Теперь он был похож на клубок. Сделав микроскопическое передвижение, он поместил ступни ног на оконное переплетение. При этом его нос чуть не коснулся лазерного луча. Он замер. Сердце как молот стучало в груди, усилился приток адреналина и вместе с этим смертельная опасность неумышленного движения.

Он обратился к помощи праны, медленных очищающих вдохов и выдохов, помогающих кислороду пройти до самых глубин легких. Закрыв глаза, он сконцентрировал все свои внутренние силы на то, что ему предстояло сделать. Николас открыл свой внутренний глаз тандзяна, восстановил в памяти комнату. Ее размеры стали более отчетливы, чем когда он смотрел на нее обычными глазами, так как темнота искажала размеры. Вверху было балочное перекрытие, расстояние от луча лазера до потолка составляло, вероятно, около трех футов.

Каждый раз, когда он применял в прошлом задуманный им маневр, в его распоряжении было по крайней мере такое пространство. Теперь он знал, что он должен будет использовать не более двух с половиной футов, иначе либо лбом, либо ногой он коснется лазерного луча.

Николас собрал все свои силы и углубился в Аксхара. Время распалось на десятки тысяч фрагментов и, подобно лунному отражению на воде, стало иллюзорным. Николас почувствовал биение кокоро, когда он вызвал силы Вселенной, глубоко упрятанные в его сущности. Он чувствовал захватившую его вибрацию, как пламя, бегущее по венам. Затем биение постепенно замедлилось и остановилось полностью.

Пора!

Он бросился вверх и вперед. Переворачиваясь, он почувствовал, что его голова коснулась на мгновение потолка, чего было достаточно, чтобы изменить траекторию полета, укоротив ее. Своим глазом тандзяна он увидел опасность того, что одна из его ног прервет луч лазера.

Николас потянулся вверх, некоде, надетые на его руки, впились в балочное перекрытие. Расставив ноги, он закачался на балке, как безумная обезьяна, затем услышал скрип, почувствовал на себе струйку опилок — это прогибалась балка, за которую он уцепился. Он предпринял отчаянный шаг. Продолжая раскачиваться, собрал силы, чтобы оттолкнуться и полететь снова. Балка, прогнившая от протекавшей крыши, начала ломаться по-настоящему, опустив немного вниз державшегося за нее Николаса.

Тогда он оторвался от нее, пролетел вперед, кувыркаясь, в темноту комнаты, над лазерным лучом, который сверкнул перед его взором, над рубиновой иглой и очутился по другую сторону лазера, продолжая кувыркаться.

Он шлепнулся о доски пола, перекатился на спину. Его голова все еще уходила в плечи, когда он встал на четвереньки.

Николас был в мансарде.

Челеста проснулась в темноте с мыслью: «Я должна простить не мать, а своего отца». Она села на кровати, находясь в том странном переходном состоянии, когда человек, окончательно еще не проснувшись, не может определить, что реально, а что является еще продолжением сна. В этом состоянии она просидела не одну минуту.

Жизнь, в которой она только что жила, была до того, как убили ее отца. Было это жертвой? Так объяснил ей Оками-сан. Челеста не сказала ему, и он никогда бы этого не понял, что никакие объяснения не смогут примирить ее со смертью отца. Она не хотела никаких объяснений, она хотела, чтобы он вернулся.

Ее отец был настолько одержим Востоком, что Оками-сан часто в шутку говорил ему, что он больше японец, чем венецианец. Он видел суть проблем, а не их внешнее проявление, и решения, которые он принимал, часто ставили в тупик его соперников и помогли ему собрать небольшое состояние, которое сохранилось даже исходя из вздутых стандартов сегодняшнего дня.

Челеста сидела в темноте своего номера в парижской гостинице, не желая еще признавать реальность окружающей ее действительности. Многое она отдала бы за то, чтобы ее отец был снова жив и стоял сейчас около нее. Все, что угодно, даже жизнь Оками-сан. Она обязалась защищать его, потому что таким было желание ее отца. Но на самом деле она презирала Оками всей душой. Только настоящему венецианцу понятно, как можно спрятать так глубоко презрение, ничем не выдав его.