Тело: у каждого своё. Земное, смертное, нагое, верное в рассказах современных писателей - Толстая Татьяна Владимировна. Страница 18

– Ждёшь чего, – сказала барменша Мите, не поворачивая голову. – Помоги. Не видишь, блядь, какое дело.

В голосе не было ни осуждения, ни сочувствия, только равнодушное приятие всего. Как вышло, так вышло, что было, то будет. Работа знакомая, дело привычное. Они затащили безвольное тело в кафе, плюхнули, как мешок с картошкой. Барменша налила воды в эмалированную миску, обтёрла кровь губкой, пролила йодом. Избитый дёрнулся. Значит, жив. Она достала из аптечки тюбик с клеем БФ, выдавила на рассечённую бровь, помяла пальцами, чтоб скорей засохло, с обезьяньей ловкостью перебрала волосы, нащупала рану, обеззаразила её, прошлась клеем.

– А ничего, живучий, – одобрительно произнесла она и покрыла тело грязной марлей, пояснив: – Иначе комары сожрут. Но фингал, смотри, здоровый, морда заплывёт, до вечера ехать не сможет.

– Да какой ему ехать, – сказал Митя и трусливо добавил: – Блядь.

Барменша не ответила, даже голову не подняла, но брезгливо повела плечом – и он сразу перестал подделываться “под народ”.

– Слушайте, у него же рёбра переломаны и сотрясение мозга наверняка. Надо скорую вызвать.

– Скорая, – заржала барменша в голос. – Глаза разуй. Какая скорая на трассе ночью, мальчик, это тебе не Москва. – И добавила серьёзным тоном: – И никаких переломов, прикинь. Чтобы этому сломать, нужна кувалда.

В подтверждение она ладонью надавила на грудную клетку, как будто делала массаж; водила даже не вздрогнул.

– На нём пахать можно. Хоть сейчас на войну. Всё, фотограф, отвали, я запираю, мне в полседьмого яичницу ставить. Ложись, не проспи.

– А как ты поняла, что я фотограф?

– Не слепая. Ты же камеру грузил. Да и вообще.

Следующий день ушёл на проработку жизненного материала. Мотались по одинаковым соседним деревням: сбившиеся в кучку домики, палисадники, бревенчатая старая библиотека или каменный советский клуб, на возвышении – церквушка с мелким куполом, блестящим, как дешёвая серёжка, на горизонте – поле с трактором по центру, за которым ковыляют чёрные грачи. Митя снял пейзаж в одной деревне, снял в другой, а потом забил на это дело, потому что в кадре всё неразличимо, подкладывай планы внахлёст и монтируй потом как придётся. Кроме местных жителей, никто не заметит. Ведущего библиотечные не волновали, он в основном отсиживался в праворульке. Координаторша сама высаживала тёток перед камерой, пропускала микрофончики через застиранные кофты с катышками, задавала идиотские вопросы, как бы проверяла на речистость.

Тётки очень хотели понравиться. А Митя смотрел в окуляр и как бы просвечивал их. Все, без исключения, гордились тем, что получают регулярную зарплату, кто четыре тысячи, кто пять, а кто и целых шесть, угощали группу травяным настоем, поскольку чаем угощать не по карману, и бесконечными сдобными шанежками, извиняясь, что на рыбник до получки не хватило, вот если б вы приехали на той неделе …

В Москву вернулись вечером следующего дня. Сдали арендованную технику, отвезли ведущего на “Чистые пруды”, девушку-координатора доставили на “Алексеевскую”, инженера высадили на “ВДНХ” и, сделав немыслимый крюк, отправились в Замоскворечье, к Мите. Он обожал свою квартирку, такую искривлённую, с изломом; 46 квадратных метров казались бесконечным лабиринтом. Но главное в ней было – вид с балкона. Жестяные крыши, скособоченные старые дома, плотный оранжевый свет сквозь тюлевые занавески, силуэты хозяек на кухнях, лай безумной соседской собаки.

Не разуваясь, он прошёл на кухню и распахнул балконные двери. Перед ним был беззаботный город, словно навсегда застрявший в летних сумерках; снизу поднимался влажный жар – лето рано вступило в права.

Вера Богданова

Антитело

Тело: у каждого своё. Земное, смертное, нагое, верное в рассказах современных писателей - i_009.jpg

Катя ненавидит свои пальцы.

Толстые обрубки, бракованная версия нормальных пальцев. Свиные хрящики. Сардельки. Коротыши, как их называет мама. Они милые, так говорит она, твои коротыши. И ты сама такая милая, булочка моя.

Ублюдская, добавляет Катя про себя. Розовощёкий нелепый кусок человека.

Обычно она прячет пальцы в карманы. На уроках пишет, подминая под себя тетрадь, скрывая обрубки от посторонних взглядов, потому что хуже сарделек могут быть только сардельки, держащие ручку. На улице она натягивает перчатки, даже когда совсем тепло, и становится как Микки Маус и прочие диснеевские мыши. Только Катины перчатки совсем не белые, они вязаные, серые, с дыркой между большим и указательным пальцами.

Иногда Кате снится, что пальцы распухли и она не может ими шевелить. Они лишь трутся друг о друга покрасневшими отёкшими фалангами, совершенно бесчувственными. Она сидит на алгебре, контрольная, все пишут, а у Кати ручка соскакивает с парты, весело катится к доске. Катя пытается её ухватить, ползёт за ней по проходу между рядами, оказывается у ног Никиты Певцова. А тот глядит на Катю улыбаясь, сверху вниз, садится ей на спину, причмокивает губами и говорит: пошла, моя хорошая, пошла! И бьёт пятками по её бокам.

Ты такая милая, булочка моя. Давай положу тебе ещё котлету.

Иногда Кате снится, что она идёт в маникюрный салон “Клеопатра”, тот, что за углом. Там её пальцы отпиливают болгаркой, а на их месте вырастают новые, длинные и изящные, как у пианистки. Идеальные. Как у Светы Михайловой.

Как дела, спрашивает Света.

Они у Кати на кухне, сидят на диване поджав ноги. Ноги у Светы тоже красивые – длинные, с узкими ступнями. Катя смотрит на свои ступни, накрывает их ладонями.

Всё хорошо, отвечает.

Света кивает, что-то набирает в телефоне, клацая по экрану ногтями. На Катином стареньком ноутбуке открыто видео какого-то американского визажиста. Визажист наносит на лицо модели десятый слой тональника, хотя не нужно ей совсем, она очень красивая и без макияжа. Но визажист проводит тёмную полосу под скулой, превращает её в мягкую тень, растушёвывая спонжем. Модели очень нравится, она улыбается, показывая ровные белые зубы.

Катя глядит на своё отражение в зеркальной вставке кухонной двери, показывает ему зубы. Отражение кривится в отвращении.

Света рассматривает новый кухонный гарнитур, блестящую варочную панель, на которой три кастрюли и сковорода. Духовку, хлеб нарезанный подсыхает на блюде, рядом яблоки, на подоконнике горшки с цветами и прихватки, на прихватках тоже вышиты цветы. Пахнет уже съеденной шарлоткой и стиральным порошком – дверь в ванную открыта, там сушится бельё. Телевизор в комнате иногда взрывается криком, Катина мама смотрит “Пусть говорят”.

Света представляет, как Катя приходит домой из школы. Её встречает мама, спрашивает, что Катя будет есть, – у мамы всё готово уже, и котлеты, и суп, и картошка пюре, и компот в большой кастрюле (Свете очень хочется попросить добавки, но это будет неудобно, она и так постоянно Катю объедает).

Свете нравится, как Катя одета. Всё свежее, новое, по размеру. Сама Света обычно донашивает за кем-то: за дочкой Марьванны, за внучкой Асьпетровны, за Фирой Александровной из пятого подъезда, всё с чужим душком, покрыто катышками и великовато. Покупают Свете только ботинки, одну пару на зиму, одну – на лето.

Телефон жужжит, Лёва отвечает: ну что завтра в пять? всё в силе?

Света ему пишет – да – и чешет шрамы под рукавом. Те извиваются, въедаются всё глубже, не дают покоя.

У Светы нет родителей. Мама умерла, папы и не было, и теперь Света живёт у Тётьмаши, маминой сестры, которая бухает. Хотя сама Тётьмаша говорит, что вообще старается не пить, ей вредно, только иногда для настроения. Иногда к ней приезжает Боря, и Света гуляет, пока в квартире не включится свет и во дворе не затарахтит, разогреваясь, Борина машина.

Иногда гулять приходится до часу ночи. На площадке сидеть скучно и холодно, и Света делает круг по району – от поликлиники до школы, вдоль бетонного забора, в арку, через двор нового ЖК, до конца улицы, потом на проспект, в фонарный свет и шум машин, до поворота и обратно к дому. Вечером на улицах обычно пусто, а окна горят, за окнами что-то происходит, и Света ненадолго погружает взгляд в чужую жизнь, то стыдливо прикрытую тюлем, то настежь открытую: колбы встроенных светильников, шкафы, работающий телевизор на стене, кто-то что-то режет или жарит, видны голова, плечи, пар.