Черная заря - Коротких Владимир Александрович. Страница 32

Андрей не ответил. Он продолжал курить, глядя на дорогу. Потом, затушив сигарету, задумчиво произнес:

— Да какая там судьба? Обстоятельства так сложились.

— Нет, — покачал головой Шестак, снова присаживаясь рядом. — Я думал вот, думал, точно есть судьба.

— И что надумал?

— Я думаю, что судьба, как мозаика. Помните, в детстве собирали из разноцветных пластмассовых квадратиков? Те квадратики надо было уложить в размерах дощечки, с рамочкой по краям.

— Помню, собирали, и что?

— Ну, вот и получается. — Шестак закурил и поднял голову к небу, глядя на первые, проявляющиеся на еще светлом небосклоне, звезды. — Каждого из нас перед рождением подводят к двум горкам. В одной дощечки для укладки мозаики, а в другой мешочки с квадратиками. Вот и выбирай свою судьбу сам — бери дощечку и тяни мешочек. Мы все и вытянули. Но редко бывает, чтобы количество квадратиков совпало с площадью дощечки. Одному не хватило квадратиков на всю доску — мается человек, живет пустой жизнью, пьет, сам в петлю лезет, смерти просит. Другому с избытком квадратиков досталось, а класть уже некуда — вот, значит, и пора, молодец, все выполнил, отдыхай, ожидай, когда снова к горкам позовут. После смерти его квадратики не пропадают, а тем бедолагам могут достаться, но только если они сами захотят взять их. Начнут стремиться к жизни, тогда боженька, может, им и досыплет. Вот такая моя теория. Значит, кто из ребяток наших погиб, нам, когда жизнь пустой покажется, свои квадратики и перебросит, только захотеть надо сильно.

Шестак бросил сигарету и придавил ее носком сапога.

— Я окончательно в судьбу еще в прошлом году поверил, — снова заговорил он. — Лежим, значит, мы в середине февраля в жидкой грязюке, одни головы торчат. Связист с катушкой кабеля и мы трое. Послали нас с ним связь восстанавливать. Духи кабель перерезали и засаду в этом месте устроили. Долго лежим, отстреливаемся. Туман, дождь. Руки и ноги уже сводит, а деться некуда, хоронимся в колее, где техника ходила. Ползаем, как опарыши. Наши далеко, да и стрельба везде идет, кто про нас вспомнит? По моим расчетам, нам уже оставалось недолго ползать. Патроны скоро кончатся. Счас, думаю, к ним подмога подойдет, и привет родне. Гранату под брюхом на всякий случай пристроил, чтоб из этой ситуации, в случае чего, без лишних задержек катапультироваться. Чувствую, доска-то моя кончается, а квадратиков еще как грязи — полные штаны. В общем, в башке моей уже сами собой стали заветы к потомкам складываться. Жаль, записать никакой возможности не было, такая речь получилась бы! — Шестак засмеялся и продолжил: — Лежу и думаю, вот еще и туман, хотя бы небо синее напоследок увидать. И тут на тебе! Из тумана в нашу сторону два танка едут! Духи сразу ходу дали. Танкисты потом рассказывали, что стрельбы они не слыхали и нас с духами не видели. Заблудились они, от своих приотстали, вот и поперлись дорогу наугад искать. Говорили, что нас по ошибке чуть не постреляли, когда мы из грязи у них на пути выскочили, как лешие. Что-то ведь заставило их заблудиться и не пальнуть по нам!

— Ну и что, по-твоему?

— Судьба, но не ихняя, а наша.

Шестак вдруг резко поднялся, вытащил шомпол из-под ствола автомата, сделал шаг в сторону и поднял шомполом с земли небольшую желто-коричневую змею. Потом, ловко ухватив ее пальцами за хвост, поднял на вытянутой руке.

— Вот, смотрите, товарищ старший лейтенант, змейка. Ползает себе, ползает и тоже свои квадратики змеиные складывает. Вот если бы она внезапно подползла, я, может, с испугу ее автоматом и огрел бы. Хотя, если не задеть ее, она сама не тронет. Но с испугу точно треснул бы. Но ведь я ее увидел вовремя, а потому и не треснул. Что-то ведь заставило меня именно в этот момент в ее сторону повернуться, хотя я и не собирался. Значит, судьба ее змеиная. Живи, змейка, только ползай подальше. — Он отошел на несколько шагов и отбросил змею.

— Ну-у, парень, — покачал головой Андрей. — Тебе с такими способностями точно в геологи не надо. Тебе судьба на замполита учиться, чтоб солдат воспитывать, а то сожрут тебя комары в тайге, и пропадет твой талант. А теперь иди и гони бойцов на ужин. Скажи, я через силу жрать приказал.

Шестак спрыгнул в окоп и заорал:

— Строиться с котелками! Жрать будем!

Андрей смотрел ему вслед и думал, откуда в этом пареньке такая внутренняя целостность и природная мудрость, проявляющаяся пока еще по-юношески неопытно, но удивительным образом располагающая к себе мощным внутренним притяжением. Поговорили немного, а на душе вроде бы и легче стало.

Он поднял с земли камень и далеко зашвырнул его, как бы пытаясь вместе с ним отбросить свои гнетущие мысли, и тоже спрыгнул в окоп. Под навесом сидели бойцы и ели кашу из котелков. Андрей присоединился к ним. Ели молча, глядя каждый в свой котелок. Опустошив котелок, Горчак произнес:

— От, батьку Шестак, не дав вид голоду нам передохнути. Усих уговорил душевно.

Бойцы закончили есть и молча сидели.

Андрей поставил котелок на ящик, зашел в блиндаж, взял сменную одежду и направился к бочке с водой. Он зачерпнул из бочки два ведра воды, стянул с себя задубевшую от засохшей крови форму, затолкал ее в ведра и сел рядом. Мысли беспорядочно сплетались в голове, превратившись в один общий гнет, до боли стиснувший его сознание. Он сидел, отрешенно глядя в сумерки, не торопясь покидать это место, где в наступившей темноте мог не стесняться проявления охватившей его неуставной слабости.

От блиндажа послышалось негромкое пение бойцов:

— Ой, да не вечер, да не вечер. Мне малым-мало спалось…

Грустная песня, как талая вода в разлив, заполонила тихую ночь.

На следующий день Андрей отозвал в сторону Шестака и протянул ему деньги:

— Держи, как колонна на Союз пойдет, закажи для Горчака гармошку. Пусть ему сюрприз от нас будет. Только чтоб хорошую привезли и с чехлом.

Шестак потряс кулаком.

— Ну, уважили, товарищ старший лейтенант! Микола помрет от счастья! Да я и сам чуток на гармошке балуюсь! Вот спасибо!

— Не за что. Я сейчас на перешеек смотаюсь, посмотрю, как там наши дежурят, а оттуда сразу к Барсегяну. Скажи водиле, пусть БТР выгоняет.

Вскоре БТР въехал на тот же холм, с которого они удерживали перешеек. Навстречу из двух уже стоявших на холме бэтээров вышли бойцы. Обстановка была спокойной.

Андрей понаблюдал в бинокль за кишлаком. Не обнаружив в нем никакого подозрительного движения, он опустил бинокль и просто смотрел то на горы, то на кишлак, обдумывая события последних дней.

То, к чему он мысленно готовился, неоднократно внутренне проигрывая свое поведение, пришло, наступило. Но как неожиданно, как быстро война окатила его своей кровавой грязью, всосавшись в него через кожу, дыхание, зрение, отделив его от прежней жизни, которая теперь представлялась ему далекой, ненастоящей, игрушечной, как репетиция перед большой премьерой.

Два дня назад, после успешно отраженного нападения на этом перешейке, он чувствовал себя если не героем, то по крайней мере более или менее состоявшимся воякой, предпочтя себе в угоду внешнюю сторону этого события. Теперь же, когда в последнем бою, которым командовал он, погиб его солдат, он не мог подавить внутренний душевный раздрай. Нет, он не подвергал сомнению своих действий и, более того, был совершенно уверен в их правильности. Война не терпит сомнений и не оставляет выбора — одни нападают, другие защищаются. Промедление в принятии решения недопустимо и даже преступно. Цена вопроса — жизнь. Он несколько раз анализировал вчерашнюю ситуацию и не мог в той обстановке найти другого способа подобраться к вертолету.

Но что-то все же не давало ему покоя, грызло душу. Он чувствовал нарастающее, как пена на убегающем молоке, раздражение от подступающих мыслей.

В задумчивости Андрей снова перевел взгляд на кишлак и обратил внимание на две человеческие фигурки, появившиеся вдали на его окраине. Он поднес к глазам бинокль. У высокого глинобитного забора играли дети лет десяти. Они бегали по кругу, дразня небольшую собачонку, игриво подпрыгивающую и хватающую их за одежду. Судя по всему, военные, стоявшие на холме у дороги, для них имели значение не более чем мухи на зеркале. Они бегали друг за другом, махали руками, как бы очерчивая, отвоевывая границы своего детского мира, который, оказывается, тоже существует здесь, в этом кишлаке, и не менее значителен по своей важности, чем их взрослый.