MEMENTO, книга перехода - Леви Владимир Львович. Страница 33

Отчет пятый, едва начатый

дремучие души

…И в глубине вопрос – вопрос единый

Поставил Бог.

О, если б ты хоть песней лебединой

Ответить мог!

Весь мир стоит застывшею мечтою,

Как в первый день.

Душа одна, и видит пред собою

Свою же тень.

Владимир Соловьев

Верхний, выйди на связь, прошу. Мои отчеты помогают мне собрать себя в кучу, но чтобы держаться дальше, требуется подтверждение, что это все не напрасно. Что информашка моя пригодится Там, в Иерархии, а может, и здесь, внизу, пропылесосит чьи-то мозги. Или дай знать, что писанина моя – труха, что пора заткн…

Постой, кажется, заурчал хроновизор. Во-во, пошел!.. Темновато, но видно: пальмы, оливы, заросли тростника… Львы, антилопы, шакалы, жирафы, обезьяны, гиппопотамы…

Умираторы не любят умирать в одиночку

Ага, опять Африка. Северная, светлокожая. Египет прорезался, времена фараонов триждыкосматого царства. Великий город Мемфис, он же Инбу-хедж, «Белые стены» – действительно, здесь полно белых стен. Сейчас они намертво погребены толстенными слоями нильского ила, в которых можно найти скелеты крокодилов. А тут, в хроновизоре у меня – видишь? – возле одной из таких белых стен, недалеко от некрополя, в густых сумерках собираются горожане со свечами и факелами. Очередное занятие Школы Сладостной Смерти, выросшей в Академию Приятного Соумирания.

На большой камень у стены по вырубленным ступенькам медленно поднимается длинный, худой, сутулый немолодой египтянин. Смуглое лицо напоминает одновременно волка и коршуна – птицеволк в черном парике, с наброшенным на голову желтобелым платком, в длинной голубой схенти (набедренной повязке – ВЛ) с зеленым передником. На груди, поблескивая золотой инкрустацией, колыхается подвешенный на серебряной цепочке цилиндрический медноцинковый амулет.

Это знаменитый мемфисский маг, заклинатель змей и поэт Джедатон-Юфанх («Бог-Солнца-Сказал-Будет-Жить»).

Стоит молча, обхватив амулет ладонями. Собравшиеся затихают, впадают в транс. Птицеволк неспешно разворачивает папирус. Низким гортанным голосом, медленно, растягивая слова, читает заготовленное стихотворение.

Разочарованный увещевает свою душу

Говорю я Душе: пора, готовься к исходу,

довольно намучилась ты,

больная моя, вызволяю тебя из плена страдания,

долгожданный миг исцеления близок.

Вот, приготовил я зелье пьянящее

для чаши забвения,

чтобы весело и приятно освободилась ты,

музыкантов лучших призвал

с арфой, флейтой, кифарой, систрами [9],

и вершительницу священнодействия –

ученую кобру принес в плетеной корзине.

Знает мудрая дочь пустыни дело свое:

опустишь в корзину руку – на миг прильнет,

нежно будет прикосновение, как поцелуй младенца,

ласкова будет смерть,

легок, как мотылька полет,

переход в царство праведности,

уснет тело блаженно и не проснется,

а ты, свободная, возликуешь,

радуйся – близок желанный миг!

Отчего же не радуешься?..

Медленным взглядом больших агатово-желтых глаз, сверкающих в свете факелов (темнота уже наступила), Джедатон-Юфанх обводит лица своих слушателей. Одни застыли окаменело, другие тяжело дышат, плачут, рыдают, некоторые близки к судорогам… Вопреки своему имени (и с его помощью) этот одаренный экстрасуицидал уже в течение нескольких лет успешно работает учителем и пособником смерти, суицидальным гуру, суицигуру своих сограждан. Ученики-слушатели называют его: Упуаут Омтах – Волк-Вожак Смерти, Господин Умиратор. Опытный душевед, знает он заботы, тяготы, разочарования, боль и отчаяние своей паствы – и умеет к этому присоединяться всей силой своего поэтического таланта:

Плачет Душа моя, трепещет и умоляет:

повремени,

оставь мне мое пристанище, оставь еще не надолго,

пусть Анубис [10] придет и возьмет меня,

когда совсем обветшает тело и рухнет,

тогда его и покину.

Не выгоняй меня раньше срока,

не разрушай теплый мой дом,

люблю я его, свыклась с ним:

и жилище уютное, и одежда мне твое тело –

остаться голой боюсь,

страшусь одинокого путешествия в мир усопших.

Не бойся, не плачь, одинокая моя,

– отвечаю Душе, –

образумься: ты уже не дитя, ты опытная страдалица,

давно мечешься в этом мешке

из кожи, костей и мяса,

тоской отравлены внутренности его,

переполнена болью кровь –

твоя это боль и твоя тоска,

истомилась, устала ты, изнеможилась,

Душа моя бедная,

все, что могла в оковах своих вкусить,

вкусила уже, нового ничего не будет.

Радость дружбы ушла:

кто нужен тебе, тех нет, а кто есть, не нужен;

пиво [11] не утешает: ум затмевает, а тоску распаляет;

сладость страстных объятий сменилась горечью:

удовольствия тела не лечат тебя, Душа,

в холодную пустоту повергают.

Как сон красота уходит,

печальны ее следы и страшны развалины;

как в пустыне вода иссыхает любовь,

и неутолима жажда.

Чего ради держаться за этот сосуд страдания,

обреченный разрушиться, обратиться в прах?

Не нужна тебе больше нора тоски, обиталище боли,

оставь плоть земле,

как птенец выросший оставляет гнездо,

улетай на волю, Душа!

Попробуй-ка не покончить с собой после такой вдохновенной проповеди, если у тебя есть к тому расположенность и подталкивающие обстоятельства. Все природные и духовные побуждения жить, все тормоза суицидабельности могут отказать, особенно если подсуетится тот самый. Как же не подсуетиться, как не воспользоваться рискованным свойством, заложенным в породу бывших древочелов Самим?.. Просёк гений зла, что самоубийства могут стать его стратегической фишкой. Если достаточно долго поддерживать количество самоубийств на уровне выше критического, генетический ресурс суицидабельности израсходуется, и что дальше ни твори с населением, уровень самоубийств снизится сам собой. Но какой ценой? Гены суицидабельности изначально сцеплены с генами, дающими основу интеллекту и совести. Меньше останется потенциальных самоубийц – меньше и мысли, творчества, меньше умного сострадания, меньше интеллигентности, меньше духовности. Больше станет внушаемых ведомых баранов, агрессивных придурков, циников и подлецов. Весь этот оставшийся сброд сам собой деградирует и в конце концов гарантированно передавит и пережрет друг друга.