Нынче утром я встал
без тринадцати вечность.
Я как будто не спал.
Я мертвецки устал.
Я работал во сне,
я верстал поперечность
к жизнесмерти своей.
Кто-то рядом листал
большую книгу – в небо переплет –
раскрытую как крылья белой птицы,
и как перо – строка внутри страницы:
цель бега есть полет
Я это знал с мальчишеского детства,
когда летал как мячик через лужи:
полет разбегом бешеным заслужен,
но и полет – не цель, а только средство
иного состояния души.
(Как конопля, сырье простецкой каши –
источник пресловутой анаши.)
На тонком плане все поступки наши
суть буквицы таинственного текста.
Из той же книги далее:
цель бегства –
кем быть
И кто-то книгу поспешил закрыть,
и чья-то тень с душой моей боролась.
Вдруг тихо, близко-близко произнес
невероятно нежный женский голос:
цель жизни – вопрос
цель смерти – ответ
С той стороны в глаза ударил свет,
и я прозрел.
Держа перо как шпагу
пронзаю жизни черную бумагу.
Название «Профилактика смерти» появилось после того, как единожды осознал: все написанное, – кем бы, когда и с какой целью ни писалось, если только сохраняется, – превращается в разговор тех, кто уже перешел, с теми, кто еще не.
Пушкин: Нет, весь я не умру – душа в заветной лире / Мой прах переживет и тленья убежит…
Тленья убегает душа не только в заветных лирах. Остается и на безымянных глиняных табличках, в свитках, в письмах и записках, в историях болезни, в полицейских протоколах, в томах дел судебных, на скамейках и стенах с чьими-то надписями – душа, какая уж есть, выказываемая и своим отсутствием.
На кладбище, куда прихожу теперь часто,
я с ними встречаюсь
на свежезаброшенных захоронениях,
ютящихся по краям, на отшибе, сбоку-припеку.
На колышках, на убогих кривых табличках – инициалы,
только инициалы.
Как выпитые глаза,
они вылезают из-под земли
и смотрят – слепые,
неузнаваемые и не узнающие.
За ними там кто-то прячется.
Там кому-то любви не хватило. И денег, само собой.
А может быть, стыдно было или обиделись хоронившие
за что-то неподобающее, совершенное тем,
кого, уже недействительного, поместили сюда.
Этот вот неизвестный М И,
табличку которого обчирикивает воробей,
был, может быть, одиноким повесившимся алкашом
или аккуратной бездетной старушкой,
а провожавшие сэкономили краску.
Еще есть инициалы скамеечные,
настенные, надревные и наскальные.
Видел и выгравированные на асфальте, глубоко вдавленные ДБ и ПИ,
а рядышком кто-то подсуетился и выдавил
всем известное безымянное слово из трех букв,
это тоже инициал – вселенский –
успел вписаться в момент,
пока застывала свежая черная масса земной брони.
Всюду, всюду видны засохшие одинокие семена
непроросших судеб,
слышны всюду безмолвные их голоса:
вот – это мы,
жизни наши прошли незамеченно
и как бы не состоялись, но это мы, вот мы, вот…
Тебя след простыл, да не весь. Твой текст – вот он: как и фотографию и видеозапись, как и твое живое лицо, его могут видеть или не видеть чьи-то глаза и понимать или не понимать чьи-то мозги. Какая-то твоя незримая часть, текстом выявленная и под текстом ощутимая тем, кто умеет ощущать, остается вовлеченной в текущий жизнепоток и продолжает твою жизнь без тебя, точней, без твоего тела.
Да и, собственно, кому, кроме себя-исчезающего, и зачем оно нужно, это бренное, бренное, тысячи, миллионы, миллиарды раз бренное тело? Затем и только затем, чтобы нести в себе и производить то, что может жить без него.
Половые органы – первичная природная фабрика внетелесной жизни. Каждый из нас выскочил из этого предприятия, имея в себе такое же, чтобы произвести свой ход в родовой игре с небытием. И как ты живешь в своей телесной отдельности, не вспоминая, от кого произошел, из кого сделан, так и потомки твои превосходно живут и будут жить дальше без твоего многострадального позабытого организма, крохотной частицей которого были когда-то.
Жить дальше без организма можно в словах, в музыке, в картинах, в людях, которых воспитал, которым помог, которых приветил, согрел; в домах, которые построил, в деревьях, которые посадил, в организациях и движениях, которые создал, в вещицах, которые смастерил или починил, в нечаянных шутках – во всяческих рисунках на шуме жизни. Жить под своим именем или безымянно – там значения уже не имеет.
Так думалось мне тогда – так и теперь, но к этому приросло еще понимание, что даже и не оставив здесь заметных следов (совсем никаких – невозможно), ничего в лиру не поместив и достопамятного не совершив или совершив то, чего совершать не стоило, каждый живущий переживает свой прах в ином измерении.
Из недр небесных всходит гений [14],
соединитель поколений,
комета с ледяным хвостом.
Он странен как закон природы.
Он страшен, как страшны уроды.
Но есть таинственность и в том,
как хищно маленькие души
вгрызаются в чужие уши,
как, утвердить себя стремясь,
недоумытые поэты
маракают автопортреты
и дарят с надписями грязь,
как недознайки, недосмейки
садятся хором на скамейки,
на стенки лезут и поют.
Везде один и тот же голос,
не отличимый ни на волос:
МЫБЫЛИЗДЕСЬМЫБЫЛИТУТ
Сойдет за славу и позор нам,
ползем на небо ходом черным,
а сатана играет туш.
Но погодите же… а вдруг вы
прочтете сквозь немые буквы
инициалы наших душ?
О, поглядите же на стены,
они нам заменяют сцены
и трубы Страшного суда.
Ах, как же вы не догадались,
мы были здесь, и мы остались
и остаемся навсегда