Зачарованное озеро (СИ) - Бушков Александр Александрович. Страница 8

А потому не пялился по сторонам, а проделал в уме нехитрые вычисления — у него это неплохо получалось, и план павильона он помнил отлично. По две дюжины мест в ряду, три дюжины рядов по далеру, полдюжины рядов по три далера да еще книги с «собственноручной надписью» вдвое дороже, чем в книжных лавках... Неизвестно, сколько расходится книг, но примерно можно прикинуть: они чуть ли не у каждого, а еще надо учесть, что подобные встречи бывают дважды в месяц... Вот и сами собой подворачиваются непочтительные мысли: хорошую денежку заколачивает на них Стайвен Канг, палец о палец не ударив. Тут завидки возьмут: это не в порту горбатиться...

У одной стены аккуратным рядком протянулась дюжина низких кушеток, обтянутых канаусом того же цвета, что и драпировки, с такими же изображениями (Тарик знал их предназначение), а впереди — овальный помост алого цвета с высоким креслом с гнутыми

подлокотниками, сплошь позолоченным. Позолота самая настоящая, не фальшивая. Кресло это Канг завел года три назад, когда через своих доверенных лиц пытался пустить в обращение якобы пожалованный верными читателями титул-негласку «король жутиков». Но и тут нашла коса на камень, вот сожаление. Король, не чуждый книгочейству и следивший за новостями из мира изящной словесности, об этих ухищрениях Канга узнал. И сказал придворным не сердито, но непреклонно:

— Передайте этому господину: испокон веков в Арелате был только один король, и эта традиция, надеюсь, сохранится и впредь...

Королевские слова быстро довели до сведения сочинителя, и Канг моментально отыграл назад, говоря, что это, мол, читатели проявили усердие по недомыслию, а сам он на подобные титулы и не посягал никогда и просит всех добрых верноподданных не усердствовать чрезмерно. Однако тем же манером подсунул другой титул, даже два: «певец сладкой жути» и «мастер страхов ночных», что монаршего неудовольствия уже не вызвало. Как и позолоченное кресло: король, будучи в хорошем расположении духа, изволил посмеяться и сказал придворным:

— Отрадно видеть, что мастера изящной словесности в моем королевстве благоденствуют так, что заводят золоченые мебеля...

Это тоже было быстро доведено до ушей Канга, на сей раз не испугавшегося, а возликовавшего. И вскоре появился очередной жутик — там справедливость восстановил некий умный и великодушный король, в котором сразу узнавался Дахор Четвертый. Однако никакой награды Канг не дождался — король и в самом деле был неглуп и на дешевую лесть не покупался. Болтали, что Канг намерен попробовать этот творческий метод (как называют эту ухватку сочинители) в приложении к новому королю, но пока что книги таковой не появилось, да и говорят, что Ромерик на любую лесть не падок совершенно — что на искусную, что на корявую — и относится к ней насмешливо...

Справа от Тарика оказалась личность неинтересная — пожилой лысоватый Аптекарь, державший на коленях сразу три книжки Канга, с невыразимым почтением взиравший на высокую двустворчатую дверь в глубине павильона, откуда должен был появиться Канг. Зато слева сидела прямо-таки очаровательная Школярка в форменном платьице с пятью золотыми совами (похоже, годовичок Тарика). И яблочки налитые, и ножки стройные... В другом случае Тарик непременно постарался бы подкараулить ее после встречи и попытался познакомиться, но нынче его мысли занимала некая гаральянская девчонка, гулявшая сейчас с Байли по королевскому зверинцу. Так что темноволосая кареглазка его всерьез не заинтересовала, все же далеко ей до Тами при всей ее красоте...

Слышно было, как захлопнулась широкая дверь в павильон, — значит, зал полон, наверняка заняты все места. Однако минута тянулась за минутой, как стайка неспешных черепахиусов, а сочинитель все не появлялся, и это тоже входило в творческий метод — чтобы публика как следует прониклась. И она прониклась: Тарик не разглядывал своих соседей, но самые ближние, Аптекарь и кареглазая Школярка, уставились на дверь с одинаковым выражением лиц, в которых было что-то от восторженного ужаса. Ему самому передалось общее напряжение, витавшее над залом.

Дверь распахнулась неожиданно. Обе створки отворил еще один человек ученого вида, остановился от двери в трех шагах. Следом вышли двое осанистых, но с простоватыми лицами, встали по обе стороны двери, держа фанфары, блистающие, будто отлитые из чистого золота, слаженно вскинули их к губам и затрубили так, словно оказались в чистом поле за городом. Еще шестеро вышли цепочкой и застыли у кушеток. Все одеты в вишнево-алый аксамит, разве что золотого шитья поменьше, чем у секретаря: парочка летучих мышей, парочка пауков, черепов...

Повисла напряженная тишина. Казалось, урони кто на пол носовой платок — загрохочет как черепица. Старательно готовивший себя к ремеслу матроса, Тарик все же вырос в семье лавочника

и с малолетства наслушался разговоров папани с родственниками и приятелями о торговых делах, а с некоторых пор сопутствовал отцу в поездках и не раз был свидетелем долгого искусного торга. И потому подумал с нешуточной уважительностью лавочника: что ж, за свои денежки публика получает впечатляющее зрелище, сочинитель, даром что пьет чуть не ведрами и совращает юных девиц с потрясающим размахом, умеет продать свой товар с наибольшей выгодой. Будь он торговцем, высоко бы взлетел...

Секретарь выбросил руку и торжественно возвестил среди гробовой тишины:

— Почтенные горожане, внемлите! Певец сладкой жути, мастер ночных страхов... — Он выдержал паузу, как опытный лицедей, и воскликнул на пределе человеческого голоса: — Стайвен Канг!

Зал грянул такими аплодисментами, что Тарик невольно взглянул вверх: показалось, сейчас обрушится потолок. Нет, выдержал... Однако фанфар не слышно было. За спиной Тарика сразу в нескольких местах в аплодисменты вплелись девичьи визги и бессвязные выкрики.

И появился мастер ночных страхов. Он величаво вышел из распахнутой двери и направился к помосту, где прочно утвердился в золоченом кресле, гордо подняв голову. Он был внушителен и великолепен в тяжелой мантии вишневого цвета, украшенной множеством пауков и летучих мышей. На его шее на толстой цепи, которую не порвал бы и самый злющий кобель, висел золотой череп без верхушки, из коего наискось торчало золотое перо, — ну да, именно такая чернильница красуется у него на столе, повернутая мертвым оскалом к сочинителю, и в ней налиты красные как кровь чернила...

Тарик тоже старательно захлопал — и чтобы не выделяться из толпы, и воодушевленный общим подъемом. Визжали девицы, Аптекарь по правую руку от Тарика, едва не падая со стула, подался вперед со столь одухотворенным лицом, словно узрел святого Бенульфа, шагающего, как посуху, над глыбью Коногельских болот.

Школярка выглядела так, словно какой-то молодой ухарь ублажал ее ухваткой, известной как «проказливый язычок».

Сзади послышался какой-то шум. Секретарь подобрался, словно сделавший стойку на затаившуюся птицу охотничий пес, показал рукой — и туда бросились служители. Понесли к кушеткам трех девиц, упавших от волнения в обморок; сноровисто, без малейшей суеты уложили удобно, достали флаконы с нюхательными солями. Слабовато сегодня, непочтительно подумал Тарик, — в иную встречу, рассказывают, все до единой кушетки бывают заняты, как койки в хорошем веселом доме...

Когда стало ясно, что больше упавших в обморок не будет, Канг простер руку, требуя тишины, и она покатилась по залу, словно круги от ухнувшего в спокойную воду булыжника. Стала столь алмазной, что шаги пробежавшего из угла в угол таракана показались бы конским топотом.

Стайвен Канг начал речь. Он говорил про то, что страх, быть может, даже более сильное чувство, чем любовь, голод и жажда: даже неразумные создания способны испытывать страх, забывая ради него о любви, голоде и жажде, что же говорить о человеке — венце творения, наделенном Создателем бессмертной душой? Говорил, что страх сопутствует человеку от рождения и до смерти, принимая разнообразнейшие формы, виды и обличья. О том, что сам он смертельно боится пауков и в доме у него есть особый слуга, только тем и занятый, что денно и нощно высматривает, не пробрался ли куда паук.