Как приручить дракона 2 (СИ) - Капба Евгений Адгурович. Страница 31

— Георгий Серафимыч, а вы меня впервые по имени назвали… — заметил он, уходя.

— Степанов в школе много, а Игнатов — один, — откликнулся я.

Меня давно перестали уже задевать и беспокоить такие вещи. По имени, по фамилии — ничего в этом нет ни поощряющего, ни оскорбительного. А для него в этом был некий сакральный смысл! Глядишь — уважать себя станет больше, уверенность обретет. Оно ведь таким мальчикам никогда лишним не бывает.

В фильмах про учителей, даже — в лучших из них, типа «Географ глобус пропил» или «Учитель на замену», или «Общество мертвых поэтов», или даже «Эксперимент-2. Волна» — почти всегда акцент поставлен на взаимоотношениях учителя с отдельно взятым классом. Одного учителя, с одним классом. Речь чаще всего идет о том, как педагог и ученики влияют друг на друга, чему учатся, что осознают… Иногда это все показано очень красиво — как про мертвых поэтов. Или — очень правдиво, как про учителя на замену.

Однако есть один ключевой момент, который создатели таких фильмов не хотят или не могут проиллюстрировать. На один класс в старшей школе приходится около десятка педагогов. На одного педагога приходится с десяток классов — это при хорошем раскладе. При плохом — больше. По крайней мере, для историка или географа все обстоит именно так. У математиков — по-другому, у них уроки в одном классе по пять штук за неделю, алгебра с геометрией — чуть не каждый день. Возьми себе две параллели по три класса, шесть умножаем на пять — уже тридцать часов. У филологов тоже примерно та же история. Но я-то не филолог и не математик.

Ко мне один класс приходит два раза в неделю. Те, у кого есть обществоведение — три. У кого еще и география — четыре. И, конечно, вот эти ребята въедаются в душу и мозг сильнее остальных. Но — совсем не так, как в фильмах…

Дверь ляпнула, и в кабинет влетел сначала рюкзак, а потом — Ляшков, практически кубарем. Тот самый, из десятого класса, которого во время игры «в дирижабль» хотели выкинуть из гондолы. Из его рюкзака на пол посыпались учебники, тетрадки, бумажки, фантики из-под конфет и, наверное, полкило черных семечек.

— Я-а-а-ать, Вадим, какого х… — он, отряхиваясь, стал подниматься, а потом увидел меня и весь покраснел.

Я стоял у окна и чай пил из термокружки. И о фильмах думал. А тут — они. Выпускники. Влетают, матерятся, семечки рассыпают по всему кабинету. Нехорошо!

Вообще, это интересный феномен: взрослые матерятся, дети матерятся, но друг при друге — стесняются. И порицают, когда кто-то прокалывается. Особенно дети стесняются материться при учителях. Это хорошо, наверное, мол — есть у них некий нравственный камертон. Который тоже в особенно яркие моменты своей биографии не дурак поматюгаться как сапожник. Нет, я не идейный сторонник мата, скорее наоборот. Без него, в принципе, можно обойтись — русский язык велик и могуч, но…

— Ляшков, да ты оху… — дверь снова ляпнула, ударившись о шкаф от удара ноги, и в кабинет влетел Вадим, готовый, кажется, растерзать своего одноклассника.

А потом он заметил меня:

— Прошу прощения, Серафимыч, просто этот ган…

— Да мне насрать, — абсолютно грубо заявляю я, холодно глядя на его раскрасневшееся, потное то ли от потасовки, то ли от переживаний лицо. — Сейчас ты и Ляшков — вместе идете к техничкам, просите у них тряпку, веники и совки. Подметаете весь кабинет, оттираете дверь. Если не получается оттереть — покупаете, рожаете, синтезируете краску и красите дверь. Вопрос вы закроете в течение урока, иначе — я просто напишу докладную, и на вас составят протокол за драку.

— Но… Он же!!! — почти одновременно возмущаются пацаны.

— Р-р-р-равняйсь!!! — рявкаю я, и выпускники, уже вкусившие все прелести курса допризывной подготовки, рефлекторно вздрагивают и втягивают животы. — Смир-р-р-рна! За инвентарем к техничкам — шаго-о-о-ом — марш! А вы, десятый класс, ждете в коридоре, пока ваши попутавшие берега одноклассники не исправят мерзкое дело рук своих!

Девчонки и мальчишки суют головы в дверной проем, кто-то даже пытается сунуться в кабинет — но такие поползновения после моего окрика прекращаются. За эти несколько недель в такой ситуации со мной десятый класс еще не оказывался. И потому — они с интересом наблюдают за двумя своими товарищами, которые, поглядывая друг на друга, выдвигаются на поиски инвентаря.

— Мы зайдем, Георгий Серафимович? — спрашивает Кузевич.

— Можете зайти… — они почти рванули вперед, но я продолжаю мысль: — Если вы хотите, чтобы ваши одноклассники убирали класс, полный людей и рюкзаков. Или стойте в коридоре, если не боитесь, что вас заметит директор.

Конечно, пока два болвана ходили за метелками и тряпками, прозвенел звонок на урок, и Ингрида Клаусовна была тут как тут.

— Что у вас тут происходит, Георгий Серафимович? — она блестела очками и хмурила брови, разглядывая Ляшкова, который подметал класс, и Вадима, который тер дверь.

— Технический момент, Ингрида Клаусовна, — откликнулся я. — Ничего особенного. Ребята вызвались мне помочь, видите, какие ответственные. Добровольцы!

— Да-а-а? — она с подозрением уставилась на на Ляшкова. — И этот — доброволец?

Ляшков слыл проходимцем и большим любителем притвориться шлангом. А тут — подметал весь кабинет с небывалым энтузиазмом.

— Да-да-да! — доброволец закончил заметать семечки на совок, поднял его на уровень груди и с дурацким видом спросил: — А это куда?

Мы с директрисой переглянулись. Нет, определенно — обязательное школьное образование это, конечно, хорошо, но дома и мясные закуски иметь надо… То есть — от подхода к взращиванию ненаглядного чада в кругу семьи его гармоничное развитие зависит в огромной степени.

А потому мы оба, я и директриса, не сговариваясь, рявкнули:

— Можешь съесть! — рявкнул я.

— За шиворот себе насыпь! — рявкнула директриса…

И снова переглянулись и засмеялись. И десятый класс — тоже. И Ляшков вместе с нами, от облегчения. Потому что вернулся из некомфортного образа трудоголика, а до этого — жертвы школьного насилия — в привычную роль местного клоуна.

И постепенно все рассосалось. Директор ушла, все расселись, а я походил туда-сюда по классу, даже и не думая поднимать их и стоять на те самые три секунды.

— Социальное действие, — говорю я. — Вы должны были проходить эту тему в девятом классе. Кто мне скажет, что такое социальное действие?

— Ну-у-у… Э-э-э-э…

— Кузевич, пожалуйста.

— Ну, социальное действие всегда направлено на других. Если я беру ручку со стола — это не социальное действие. Если я возьму ручку Легенькой — тогда да.

Он вообще был молодец, этот Кузевич.

— Значит, направлено на других… Есть и еще парочка признаков. Например — реакция на него общества. А еще — социальный контекст, в котором это действие совершается. У нас тут два социальных актора явно забыли про контекст… Вы забыли о том, что аффективные социальные действия нередко вступают в противоречие с интересами и задачами социального актора и часто приносят отрицательный результат! — я оглядываю класс и ухмыляюсь. — Говоря по-простому: вы берега попутали, судари мои. Просто представьте себе любого другого мужика, такого как я, только не учителя. Допустим, мастера прокатного цеха или начальника отдела в банке. Представили? И вот — к нему в кабинет вламываются двое парней, пинают друг друга, насыпают на пол семечек, крушат двери и мебель… Как отреагирует хозяин кабинета?

Под таким углом они на это не смотрели. Для детей учитель — что-то сродни предмету мебели, чаще всего. Придаток к кабинету и доске. Тут даже сложно подобрать аналогию: наверное, так относятся к маме маленькие дети, которые не воспринимают ее как отдельного человека… В общем, понимание того, что учитель — это не просто учитель, а еще и плюс ко всему какой-то обычный мужик (или тетка), который находится на работе — оно порой бывает слишком сложным для подросткового мозга.

— Милицию бы вызвал, — хмуро бурчит Ляшков.