Варяго-Русский вопрос в историографии - Брайчевский Михаил Юрьевич. Страница 75

Шлецер же в век Просвещения говорил о сотворении мира Богом: Земля «не такова уже, какою вышла из десницы Творца своего», «мир существует около 6000 лет», выделял во всеобщей истории период «от сотворения до потопа», рассуждал о грехопадении Адама и о происхождении от него человеческой семьи, всерьез уверял читателя в том, что «Александр Невский побил при Неве литву», что русское слово «князь» образовалось от немецкого «Knecht» (холоп), что слово «барин» близко слову «баран», что русская история начинается лишь «от пришествия Рурика и основания рускаго царства...»[40] и пр. В последнем случае нельзя не заметить, что В.Н.Татищев и М.В.Ломоносов выделяли, а такой подход в конечном итоге восторжествовал в науке, доваряжский период в истории России (норманисты Н.М. Карамзин и С.М.Соловьев также, как и А.Л. Шлецер, вели отсчет русского бытия лишь с призвания варягов). А на тот момент построение, что русская история имела место быть до Рюрика, являлось, констатировал М.Т. Белявский, рассматривая исторические взгляды Ломоносова, «новым и важным построением в науке, значительно опередившим ее развитие»[41].

В-третьих, если уж и говорить об «университетской школе» иностранных специалистов, то Миллер, втянувший в 1749-1750 гг. своей речью (иначе диссертацией) «О происхождении имени и народа российского» всю Петербургскую Академию наук в затяжной спор о начале русской истории и потерпевший в том полнейшее фиаско, причину чего норманисты видят исключительно в происках всесильного «патриота» Ломоносова, якобы любимчика знати и императрицы Елизаветы, ее все же не прошел. Ибо у него за плечами были только гимназия и два незаконченных университета. И в которых он проявил интерес не к истории, а к этнографии и экономике, да еще «с молодых лет, - по его же словам, - до возвращения моего из путешествия, сделанного по Англии, Голландии и Германии (т.е. до 1731 г. - В.Ф.), более прилежал к полигистории Моргофа[42], к истории учености, к сведениям, требуемым от библиотекаря. Обширная библиотека моего отца воспитывала во мне эту склонность». В Россию недоучившийся студент Миллер приехал в 20 лет в ноябре 1725 г., нисколько не помышляя о науке, т. к. лишь мечтал сделаться зятем И.Д. Шумахера и наследником его должности - библиотекаря Библиотеки Академии наук (идею Миллеру, что он со временем может стать библиотекарем, внушил профессор И.П. Коль, вызывая его в Россию). В 1728 г. Миллер, будучи адъюнктом Академии, был допущен «для сочинения» академической газеты «Санкт-Петербургские ведомости», издаваемой на немецком языке и содержащей обзор иностранной прессы, и параллельно с тем в 1728-1730 гг. «выполнял обязанности секретаря конференции и канцелярии, выдавал в библиотеке книги, вел корректуру в типографии», да еще под его наблюдением печатались «разные академические издания».

Вместе с тем, благодаря его близости к фактическому управителю Академии Шумахеру (а он еще заведовал Канцелярией, в которой была сосредоточена, подчеркивал Я.К.Грот, «администрация всей Академии...»), довольно быстро рос авторитет Миллера как академического функционера. И вот благодаря только этому, как сейчас говорят, административному ресурсу, наиважнейшему в делании карьеры во все времена, Миллер и вышел в профессора. Он, отмечает П.П. Пекарский, «как бы сделался помощником Шумахера, который в это время оказывал ему безграничную доверенность, так что когда он в конце 1729 года уехал в Москву, то Мюллер, по управлению академическими делами, занимал его место...». И в июле 1730 г. - в неполные 25 лет - Миллер, не имея законченного университетского образования и сочинений по истории вообще (как констатировал тогда профессор Г.Б.Бюльфингер, он «не читал еще до сих пор в Академическом собрании никаких своих исследований, так как его работы собственно к тому и не клонятся...» или, как эту ситуацию много лет спустя охарактеризовал А.Л. Шлецер, «не будучи ничем еще известен публике, и не зная по-русски...»), стал профессором истории Петербургской Академии наук. Причем стал таковым вопреки мнению всех академиков, среди которых, стоит обратить на то внимание норманистов, не было ни одного русского (в основном они, как и Миллер, были немцами), и только благодаря настойчивости своего покровителя Шумахера.

Ибо, объяснял С.В.Бахрушин, академики, «недолюбливающие его за наушничество Шумахеру, провалили Миллера «по пристрастию», и потребовалось вмешательство самого президента; фактически он стал профессором по назначению, а не по выборам». Недавно Н.П. Копанева также подчеркнула, что в профессоры Миллер «был произведен указом президента Академии Л.Л. Блюментроста по протекции Шумахера, в обход мнения академиков» (Ломоносов в 1758-1759 и 1764 гг. объяснял, как Шумахер, «будучи в науках скуден и оставив вовсе упражнение в оных...», стал возвышаться за счет поисков «себе большей поверенности» у первого президента Академии наук Блюментроста «и у других при дворе приватными прислугами, на что уже и надеясь, поступал с профессорами не таким образом, как бы должно было ему оказывать себя перед людьми, толь учеными и в рассуждении наук великими...». И усмотрел, что Миллер, «как еще молодой студент и недалекой в науках надежды, примется охотно за одно с ним ремесло в надежде скорейшего получения чести, в чем Шумахер и не обманулся, ибо сей студент, ходя по профессорам, переносил друг про друга оскорбительные вести и тем привел их в немалые ссоры, которым их несогласием Шумахер весьма пользовался, представляя их у президента смешными и неугомонными». А Миллеру в профессорстве академики отказали, «для того ли что признали его недостойным, или что он их много обидел, или и обое купно было тому причиною. Однако в рассуждении сего мнение их не уважено, затем что Шумахеровым представлением Миллер был от Блументроста произведен с прочими в профессоры»), И к непосредственному изучению русской истории профессор Миллер приступил лишь в 1731 г., когда окончательно расстроились его планы сделаться родственником Шумахера. «Тогда, - вспоминал Миллер свой конфликт с ним в августе названного года, - у меня исчезла надежда сделаться его зятем и наследником его должности. Я счел нужным проложить другой ученой путь - это была русская история, которую я вознамерился не только сам прилежно изучать, но и сделать известною другим в сочинениях по лучшим источникам. Смелое предприятие! Я еще ничего не сделал в этой области и был еще не совсем опытен в русском языке, однако полагался на мои литературные познания и на мое знакомство с теми из находившихся в академической библиотеке книгами и рукописями, которые я учился переводить при помощи переводчика. Г. Байер, объяснявший древнюю русскую историю и географию из греческих и северных писателей, подкреплял меня в этом предприятии. Его намерение было, чтобы я ему помогал в составлении статей и в предварительной обработке, когда бы мне удалось изучить русский язык, в чем он не сомневался, потому что я был молод и деятелен» (как заметил П.Н. Милюков, «"предприятие" заняться русскою историей было вызвано у Миллера не столько учеными, сколько практическими соображениями»).

Но чтобы стать профессионалом в столь действительно «смелом предприятии» как изучение русской истории иностранцем, начинавшим это дело с абсолютного нуля и при этом практически не знавшим русского языка и совершенно не знавшим древнерусского языка, что закрывало доступ к самым важным источникам - летописям, да еще учитывая необработанность тогда истории России, нужны, разумеется, десятилетия самых усидчивых занятий (Миллер в 1760 г. вспоминал, что в 1732 г. «не был в состоянии сам читать русские сочинения, а должен был прибегать к переводчику». Язык летописей ученый плохо понимал и много лет спустя. Так, приводит этот факт Г.Н. Моисеева, «уезжая из Санкт-Петербурга в Москву в начале 1765 года, он потребовал ряд рукописей из Библиотеки Петербургской Академии наук и двух переводчиков. В рукописях ему было отказано, а переводчиком был послан С.Волков»).