Остров пропавших девушек - Марвуд Алекс. Страница 32

— В самом деле? — спрашивает Татьяна. — А какому же богу они поклонялись?

Паулина подносит к губам палец, призывая ее замолчать, и отвечает:

— Мы не произносим его имени.

— А как насчет этой jala, что вы постоянно говорите? — все тем же громким, уверенным голосом спрашивает Татьяна. — Наверняка это...

Вокруг них звучат проклятия. Женщины крестятся и целуют медальоны.

— Мерседес Делиа, — рявкает прачка, которая стирает скатерти для «Ре дель Пеше», — если ты не угомонишь эту девчонку, тебе придется ее отсюда увести.

— И что она вообще здесь делает? — бормочет другая. — Это не... espetacula turistija.

— Простите нас, простите, — извиняется Мерседес.

— Я же только... — начинает Татьяна, но Донателла тут же ее перебивает, не давая говорить дальше:

— Итак, о чем мы. Но заполучить все они не смогли. Даже половины. Потому что, пока мужчины болтали и наливались граппой, женщины тайком уносили все, что только могли. Под юбками. В корзинах для белья.

— В тележках, на которых развозят корм скоту, — добавляет Мерседес.

— И в детских кроватках тоже, — вставляет слово Паулина.

— И прятали так хорошо, что мавры так ничего и не нашли. Закапывали в полях, замуровывали в стенных нишах, хранили в тайниках под яслями для коров. И каждое поколение шепотом передавало тайну спрятанных сокровищ. От матери к дочери, от матери к дочери.

Ларисса подходит сзади, протолкнувшись сквозь толпу. Многозначительно смотрит на Донателлу. «Я знаю, что у тебя на уме, дорогуша, — говорит ее взгляд. — Не думай, что я не заметила».

— Потому что мужчинам верить нельзя, — продолжает Донателла, делая вид, что не понимает, к чему этот взгляд. — А когда пришел Сантьяго и освободил нас, прапраправнучки открыли тайники и вернули иконы в церковь.

— А портреты предков вернулись в замок, — добавляет Паулина.

— А чаша для причастий заняла положенное ей место на алтаре. Так была спасена от мавров история Ла Кастелланы.

— И сделали это женщины, — гордо заключает Мерседес. — Вот почему у нас сегодня festa.

Татьяна наконец умолкает. «Она понимает, — думает ее новая подруга. — Наконец до нее дошло. Наша благородная история. То, почему мы особенные».

— Но не все женщины, не так ли, девочки? — говорит Паулина, тоже впитавшая легенду Кастелланы с молоком матери.

— Не все! — возносится хор голосов, а женщины начинают демонстративно плеваться и утирать губы.

— Нашлись и такие, кто сотрудничал с врагом, — продолжает Донателла, — женщины без стыда и гордости, которые укладывались с этими язычниками в постель. Puta.

— Puta, — доносится со всех сторон шепот. — Puta.

— Вы слишком... — начинает Татьяна, но все же решает не продолжать.

— Они бесчестили своих отцов. А некоторые — даже и мужей. Сбегали с супружеских лож и спали с врагом.

И вновь вокруг плюются.

— Знаешь, что они тогда сделали? — спрашивает Донателла. — Наши предки.

Татьяна качает головой.

— Составили список. Всех женщин. Всех, кто предал нас, кто разбавил кастелланскую кровь чужой. И после битвы, когда мавры бежали к себе домой через океан, а Сантьяго вернулся в Андалусию, люди пошли от дома к дому, выволокли их на улицу, и притащили в церковь, превращенную маврами в мечеть, поставили на колени и заставили сознаться в совершенных ими грехах. Побрили им головы и заставили вымаливать прощение.

— Что... — ахает Татьяна, непроизвольно поднося руку к волосам.

— И хотя Бог прощает все грехи, народ Ла Кастелланы не мог их простить. Потому, когда эти женщины вверили Господу свои души, их всех отвели на скалу и по одной сбросили в Грот сирен, пока они умоляли сохранить им жизнь.

— Да ты что... — говорит Татьяна, которую рассказ наконец впечатлил.

Мерседес кивает.

— Чистая правда. Легенда гласит, что после смерти они превратились в русалок. И с тех пор охраняют наше море. От захватчиков.

— Во искупление грехов, — добавляет Паулина.

— И если во время прилива подойти к пещере, — говорит Донателла, — можно услышать, как они молят о прощении.

— Oao! — произносит первое в своей жизни кастелланское слово Татьяна.

Когда процессия выходит на Пласа Иглесиа, общее настроение мрачнеет. Пошатываясь от усталости, ризничие вносят святого в церковь. Как только он скрывается в притворе, solteronas занимают свои места, парами выстраиваясь у обитых железом массивных дверей. Руки засунуты глубоко в карманы белых передников. Мстительные взгляды.

«Сколько же в них могущества, — думает Мерседес. — Оно заявляет о себе только раз в году, но этот день порабощает всех нас. Им известно все. Эти их глаза-бусинки, буравящие тебя насквозь. Неудивительно, что мы все так милы с ними. Приносим им выпечку, приветствуем раболепными улыбками, даем скидки на рынке. Ведь почем знать? Может, однажды тебя осудят, так как ты не выказывал должного уважения. И что может стать поводом наябедничать на тебя. В каком-то смысле они делают нас более цивилизованными. На этом крохотном островке невозможно сбежать от обиды или зависти. Лучше никого не провоцировать».

Они выстраиваются плотным строем по всему периметру и ждут своей очереди.

Мужчинам все и всегда сходит с рук. Любовник, виновный в прошлогоднем наказании, как ни в чем не бывало продолжил посещать бар, в то время как та, что стала из-за него sirena, спряталась ото всех, наглухо заперев ставни. И, по словам Феликса Марино, даже при появлении мужа-рогоносца любовник никуда не ушел, продолжил потягивать пивко с таким видом, будто ему абсолютно нечего скрывать. Что касается женщин, то над всей жизнью каждой из них довлеет перспектива этого единственного дня. Принимая в течение года то или иное решение, ты волей-неволей думаешь, что же скажут solteronas.

Теперь они все молчат. Даже Татьяне нечего сказать.

На церковной колокольне, когда-то служившей минаретом, звонит колокол.

Толпа замирает. Затем, одна за одной, старухи выходят и шаркающей походкой поднимаются по лестнице, смиренно склонив головы перед Господом и их судьями.

— Не знаю, почему эти-то изображают такую вселенскую тревогу, — тихо произносит Ларисса. — С XVII века не было ни одной sirena за пятьдесят.

— Или уродины, — с улыбкой говорит Донателла, бросив взгляд через плечо.

К ним поворачиваются, шикают. Они смолкают. Но Мерседес видит, что Ларисса пытается сдержать улыбку.

— Господи, и долго еще? — бормочет Татьяна. — У меня ноги отваливаются.

«Вот и сидела бы на своей яхте, — мстительно думает Мерседес. — Сама ведь напросилась с нами идти».

Одна за другой. Солнце наконец ушло с площади, но зной уже сделал свое дело. У Мерседес пересохло во рту, от напряженного ожидания ноет шея, порождая в голове знакомую резкую боль. Как только зайдешь в церковь, можно будет выпить воды. Но до тех пор все должны сохранять чистоту.

Белые одеяния на ступенях слегка колышутся. Руки в глубоких карманах передников сжимают их содержимое. «Начинается», — думает Мерседес и по наэлектризованному возбуждению толпы понимает, что остальные это тоже ощутили. Она встает на цыпочки, стараясь разглядеть, что творится в начале очереди, но видит только затылки тех, кто выше ее. «Ненавижу быть двенадцатилетней, — думает она. — Я только и делаю, что жду».

На лицах solteronas застывает суровое выражение. «Интересно, такими жестокими их сделала жизнь? Или Бог специально обрек их на одиночество, потому что они такие, какие есть?»

У тех, кто сейчас впереди, наверняка голова идет кругом. Они все различают знаки. И знают, что la sirena стоит рядом с ними. Можно ли быть до конца уверенной, что в этом году ты сама не станешь la sirena?

И вот они идут. Жена мясника. Школьная учительница. Жена молочника, шестеро дочерей которого то и дело ходят в синяках только оттого, что не родились мальчиками. Мария, заменившая на лето Мерседес в «Ре дель Пеше». Мария, семья которой из поколения в поколение убирается в замке. Еще одна Мария, торгующая суппозиториями в сверкающей новой аптеке. Так много Марий. И каждая из них, суетливо ссутулившись, благополучно проходит сквозь строй и скрывается в темном прохладном убежище церкви. Толпа колышется и вздыхает, в такт растущему и спадающему напряжению, похожему на волны океана.