Полунощница - Алексеева Надежда "Багирра". Страница 17

Луна росла, круглилась. Пропала, народилась вновь.

Первыми заржавели лиственницы. От воды в сарай тянуло холодом, у Антонины лоб пошел пятнышками, вся она как будто припухла, глаза стали добрые. Регистрироваться просила скорее, иначе живот будет выпирать. Подосёнов смотрел на нее и понимал, что не любит. Но ронять авторитет перед стариками ему не хотелось, Суладзе – тоже, что ли, виды имел на Антонину? – укорял Подосёнова молча, поджатой губой. Он же их и зарегистрировал, кроме него власти на острове не было и нет. Разве что сам Подосёнов: работу попросить, за советом или одолжить чего – инвалиды первым делом к нему обращались.

После регистрации добыли спирт, консервов, харчей на стол. Суладзе им комнату в Зимней выделил «как семейным». Сам не явился. Васька свадьбе радовался, Тамару, сестру, на тележке привезли. Вот они, Тамара с Васькой, и сели рядом, головы вровень, как молодожены. Один в черных оспинах, вторая ног не волочит, а смеются, шутят, про будущее что-то загадывают.

На этом застолье Подосёнов впервые с Победы напился.

Антонина с Васькой вдвоем покатили Тамару в ее палату. Когда комната опустела, Подосёнов, осоловелый, вынул из кармана почерневшую монетку, в правой зажал: не в кулаке, а под средним пальцем, чтобы промяло до боли. Всхлипнуть не успел – Васька вернулся:

– Антонину застудим. Где шаль ее? Снег выпал, во климат!

Подосёнов каждый день таскался в палату, где обитал холостым, говорил, вояк проведать. В их с женой комнату в Зимней гостинице, которую велели называть «общежитием», но все равно выходила «Зимняя», чаще всех заглядывал Васька. Перед остальными семейную жизнь еще можно было намарафетить, на людях доброе слово жене сказать. А вот Васька всегда знал, что койки у Подосёновых раздельные.

И с Семеном Васька возился с самого его рождения. Антонина сначала боялась оставлять с ним ребенка – одноногий, уронит на прогулке и не поднимет, или маленький испугается рябой физиономии. Подосёнов велел доверять. Антонина пробовала слезой жалобить, он не реагировал. Васька ее и утешал: «Будет вам, Антонина Алексевна, малой еще разревется, потоп устроим, и так вода кругом». Жизнь в Ваське другая текла, счастливая. Антонина рябого каким-то бабьим чутьем разгадала.

– Может, надо было вот за этого замуж идти? – говорит она, когда Васька наконец вывозит коляску с ребенком на улицу.

Подосёнов достает из кармана монету, катает между пальцами.

– Ну и шла бы.

– Да убери ты двугривенный свой проклятый, в ушах звякает.

Антонина оборачивается к шкафу, еще пахнущему морилкой, – Подосёнов смастерил ей в подарок. Расправляет плечи, тянется по-кошачьи сладко, платьем обтягивает грудь.

– Пожалела тебя, безногого.

Подосёнов вскидывает свои могучие руки, громит полки возле шкафа, на пол летят бутылки, книги, порошки, сухоцветы вместе с гжельской вазочкой. К черту обстановку – сам сделал, сам порушил. Теперь вот сам смотрит, как Антонина ползает, сгребает обломки, прижимает мизинец ко рту. Поранилась. Устало садится на пол с ним рядом:

– Из вас двоих с войны вернулся только Васька.

Обычно Семен долго греб из Центральной бухты в Малую Никоновскую, куда причаливали белые круизные теплоходы. С недавних пор – еще и туристические лодки. Вообще, на Красном филиале было весело, в церкви сделали концертный зал со своей танцплощадкой. Туристы, молодые, здоровые, загорелые, приглашали Семена посидеть у костра, спеть «Генералов песчаных карьеров». Тощий парень с гитарой, косматый и длинный, в свободной рубахе, пел Гребенщикова. Продираясь сквозь стену тумана, Семен налегал на весла, отсыревшие за ночь на дне лодки. Пальцы жгло холодом. Горланил: «Он пришел из туманной дали и ушел в туманную даль».

Вот и сегодня так. Туман умягчил берега-шхеры и старые сосны. На камни вылезали погреться нерпы. Толстые, с темной шкурой в белых кривых кольцах, они знали: за туманом придет жаркий день. Сватовство у них прошло в начале лета. Тогда они кивали, шлепали по бокам ластами, терлись усатыми мордами. Свистели. Урчали. Сейчас нерпы сонные, не соскальзывают в воду от любого чиха. Семену было приятно думать, что так они признают в нем хозяина острова. Одну нерпу он прикармливал рыбой. У нее не было колец на шкуре – сплошная чернота.

Когда залёжка нерп осталась позади, он, обогнув Предтеченский остров, который про себя называл «Ёлкиным», посмотрел на часы. Завел мотор, прогрел, перевел шланг с дефицитного бензина на керосин – отец пересобрал мотор так, что все получалось сделать на полном ходу. Спугнув рыбу, вильнувшую на глубину, лодка с широким кругом направилась в Никоновскую бухту. Гладкую, синюю. Кусок неба на земле, как Ёлкино любимое платье.

В прошлое воскресенье Семен с большой компанией загорал на Петровском мысе. «Сень, а ты скоро совсем мужиком станешь, поглядеть приятно, не то что…» – Ёлка осеклась, сообразив, что и отец Семена – такой же обрубок, как и еще сотня инвалидов, на которых смотреть невмоготу. Купались все, кроме Ёлки. «Ну вас с ледяной вашей Ладогой. Теплого моря дождусь», – брезгливо, точно родилась не здесь и отец ее работал не на рыбзаводе, а где-то в Крыму. Семен больше смотрел на Ёлку, чем слушал. Ее губы трубочкой, когда прикуривала папиросу, ее белые руки. Она вся была как из густого тумана, чуть розовела на солнце. Ее мать была не то шведка, не то норвежка. Узколицая, чахоточная. Вечно куталась в пальто.

Ёлка разрешала Семену катать себя до большой воды, там сидела, задумавшись, развернувшись всем телом прочь от острова, прочь от Семена. «Повернуть» ее к себе разговорами не выходило.

– Приеду, протезы привезу, самые новые, отец на них побежит. Я буду здесь главврачом вместо этого Цапли, слышишь?

Ёлка фыркала.

– Ну, необязательно здесь, в Петрозаводске можно.

Ёлка не оборачивалась.

– В Ленинграде? – Семен никак не мог угадать, чего она хочет.

– Давай домой рули.

Семену хотелось и поцеловать ее, и встряхнуть за плечи, хоть как-то пробудить.

Пройдя меж знакомых бакенов у трех островов, отрезавших Никоновскую бухту от большой воды, Семен привычно вытянул шею – разглядеть, Ёлка уже ждет его? Говорили, что этот крепкий бетонный причал в форме буквы «Т» установили после войны, при рыбзаводе. В классе, где утром обучали малышню, а вечером за парты сажали восьмиклассников вроде Семена, все еще висел бледный плакат, на нем мужик держал пудового налима, заявляя: «Прежних хозяев, монахов, – догнать и перегнать».

Ёлки на причале не было.

Семен заглушил мотор у пологого песчаного берега. Ёлка спустится сюда прямо из дома. Вот она придет босиком, держа в руках туфли, легкая, сядет в лодку перед ним. Их прогулки заканчивались слишком быстро. Ложась спать, он все думал, что надо было сказать это и то. Здесь пошутить, там промолчать. Он вел с ней разговор и глубокой ночью. Во сне Ёлка ему отвечала. А потом наступало утро, и время до новой встречи с ней, сколько ни смотри на часы, едва ползло. Семен и учебники свои забросил, журналы по медицине – ее строгое лицо смотрело на него со всех страниц.

На песчаном берегу Семена встретили двое. Семен узнал бойкого парня из новеньких. На нем был серый пиджак. Он держал Ёлку за талию. Лет тридцать на вид. Щетина. Семен вдруг почувствовал себя дитем с пушком на щеках. Не пожал протянутую руку с золотой замысловатой печаткой на среднем пальце.

Ёлка сегодня была добрая, попросила подвезти их на Центральный, «бумаги Егору оформить». Уж больно он крепкий для инвалида. Теперь Семен понял, что в нем странного: глаза разные, карий и серый. Гетерохромия, биологическое уродство. На таких либо не хочется вовсе смотреть, либо тянет разглядывать. Ёлка была как загипнотизированная: заморгала, очнувшись, лишь когда Семен оттолкнул лодку веслом. Тут Егор, подхватив Ёлку за талию, ловко посадил на скамеечку. Устроился с ней рядом. Семен отвернулся, якобы проследить за мотором, но боковым зрением отмечал: их волосы, темные, гладкие, сплетаются на ветру.