Полунощница - Алексеева Надежда "Багирра". Страница 44

– Нет, – Павел удивился своей решимости. – Извини, неинтересно.

«Ты чего меня подводишь-то? Оклад видел? И это только на первое время. Дальше прибавим». Трубка была готова еще что-то пообещать, но Павел нажал на отбой. В голове стало ясно, легко, как будто разобрал бардак на рабочем столе.

Из класса, сопровождаемый взволнованными тетками, вышел регент.

– Ты-ы-ы-ы? – вдруг заорал Бородатый.

Ася прошмыгнула едва ли не у регента под мышкой. Встала возле Павла. Остальные, вытянув шеи, столпились в дверях класса.

– Сволочь неблагодарная, вот, значит, где ты окопался! – Щеки Бородатого налились красным.

Павел схватил Бородатого за руку.

– Ты что, рехнулся? Это же регент здешний.

– Уже регент, значит? Отец тебе не снится, нет? Ты в курсе, что он лежал полгода, звал тебя каждый день, помириться чтобы. Такое дело, почернел весь.

Регент стоял, опустив голову. Павел видел его бледный лоб, нос, скулы.

– Носится со своим голосом, людей живых в грош не ставит. Монах хренов! Ну говорил мне папа твой, что ты рясу надел, но не думал вот так с тобой столкнуться. Вот где ты прижился!

Регент молчал.

Бородатый, брызгая слюной, утирая пот, кричал: предатель, отца родного выкинул из жизни, что это за религия такая, когда сидишь на острове, как в тюрьме, что может держать на камнях этих, даже отлучиться нельзя, надо было ему, Бородатому, раньше приехать, силой приволочь «дорогого Серегу» в Питер, к отцу в больницу, где тот умирал. Из бессвязных криков Бородатого Павел понял, что Серегой звали регента в миру, а Бородатый учился у его отца в Питере, сдружился с семьей.

Регент молчал.

Павел ждал, что Иосиф наконец расправит плечи, прояснит все со спевкой и повестками, судами, поставит на место Бородатого. Обретет силу и правоту, с которыми пел ту полунощницу, и маленький абажур освещал его, как на сцене. Одного звука его голоса было бы достаточно, чтобы хористы приняли его сторону, даже если все обвинения – правда.

Ася встревоженно перетаптывалась, расчесывая руки, не зная, что сделать. Митя, покосившись на Павла, широко перекрестился.

Регент молчал.

Глава 12

На старом Игуменском кладбище покачивались под ветром колокола. Маленькие, нестрашные, устроенные в колокольне-арке из красного кирпича. Кладбищенский храм просматривался с дороги, взрытой ремонтниками. Прибыла еще одна бригада с материка. Зарплатой своей дорожники, похоже, были довольны, по крайней мере улыбались Павлу утром. Потом истово крестились на купола. Прошлым летом, Ася говорила, они же проводили «обеспыливание» кладбищенской дороги – раствором поливали, просили волонтеров воздержаться от походов на кладбище без надобности. Было в этом что-то очень современное. На острове не только часы – целые века смешивались, путались. Иногда Павлу казалось, будто там, в большом мире, еще нет онлайн-магазинов, умных домов. Что и в Москве гремят конки, коптят газовые фонари. И вдруг по Ладоге скользила черно-белая яхта «Паллада», в очертаниях которой было что-то космическое, в монастырской лавке просили подавать записки через сайт – беречь деревья. Тогда Павел вываливался из сонного прошлого в настоящее. Впрочем, и его настоящее шло наперекосяк.

Со вчерашнего вечера в волонтерской все точно разладилось. Бородатый шастал туда-сюда, хлопал дверью, как будто в комнате никого не было. Потом молча рухнул спать. Дед Иван не пришел ночевать. Павлу не хватало его бессвязного ворчания. Он смотрел на карту острова в телефоне, приближал все эти бухты, скиты и представлял жутковатые сценарии. Вот дед Иван свалился в Ладогу или уснул пьяный и замерз. Хотя ночами уже не морозило. Его свалил инфаркт? Энцефалит дал осложнение? Зубы свои потерял и теперь ищет в потемках по двору?

Зачем он об этом думает, что, своих проблем нет? Ведь кто угодно мог быть тем «пацаном», кто-то нормальный. Родной. Но оказался Семен. Как назло.

Промучившись так полночи, Павел встал, оделся, вышел. Понял, что не знает, где искать деда Ивана, сел на скамейку через дорогу от трапезной. Поднял голову. Прямо за колокольней висела полная луна. Могучий колокол был вписан аккурат в пылающий лунный диск. Силуэт «Андрея» был неправдоподобно четким, бледные купола храма давали металлический отсвет. Ни один прохожий не хрустел гравием, окна были темны. Монастырь будто вымер. Павел, наконец, остался сам с собой: можно спокойно подумать, не торопясь на послушание, на ужин, в баню. Но его мысли затопило одиночество. Космическое. Вселенское. Невыносимое.

Луна поднялась выше, сместилась на восток. На втором ярусе колокольни кто-то шевельнулся. Черный против белого лунного света, он размахивал руками, чтобы заметили. Павел вскочил. Сам не зная, что делает, тоже поднял руки. Человек свесился из колокольни – почти так же, как качнулся утром, выронив ведро, Бородатый – и вдруг полетел вниз, короткий, похожий на мешок картошки. Павлу показалось, что ног у человека нет. Донеслось что-то вроде: «Вот он я!» Ударило, екнуло. Земля под ногами Павла заходила ходуном.

Павел бросился к каре, вцепился в решетчатые запертые на ночь ворота. Дергал, гремя и лязгая висячим замком.

– Эй, вы, откройте! Человек упал, разбился! Скорее!

В кельях тут и там зажигались желтые окна. Лысый монах, крестясь, в накинутом поверх рясы пальто появился с той стороны ворот. Узнав, в чем дело, велел Павлу подождать, а он проверит. Сквозь решетку Павел видел, как монах обежал колокольню, прямо по клумбам, не разбирая дороги, как вышли еще двое в черном, обшарили пятачок вокруг храма фонариками. Павлу хотелось самому посмотреть. Он кричал, чтобы его пустили, силился пролезть меж прутьев. Не вышло. Только скулу расцарапал, проталкивая голову.

Луна тем временем скрылась, затянутая мутными облаками.

Лысый монах вернулся к решетке и спросил Павла, кто он такой. Лицо его показалось Павлу очень бледным, хотя голос у монаха был приятный, чем-то похожий на регентов. Пришлось рассказать про Подосёнова.

– Самоубийца, значит, – монах выключил фонарик.

– Не знаю, почему он так. У него семья была, сын. Я его видел! – Павел осекся. – Тень, точнее, на колокольне была, потом полетела вниз. Не знаю, я нормальный, правда. Что же мне теперь делать?

– Ничего, Господь управит. Могила его тут?

Павел кивнул.

– Вот и навестите, помолитесь там: в храме мы не можем, не положено.

– Да я не умею.

– Ночь сегодня самая страшная. – Монах провел рукой по лбу, как будто согревая свою бледную голову. – Знаете, можно просто прощенья попросить. У него.

Когда Павел вернулся к себе, койка деда Ивана по-прежнему пустовала. Павлу удалось поспать часа четыре, не больше. Наутро все тело охватила какая-то слабость.

У кладбищенского забора грунтовка чавкала, раскисала. На ней валялись шишки, точно скрученные из серой бумаги. Лиственница. Ни листвы, ни толком иголок – желтые хвоинки не сгнили под снегом, засыпали все, как сырой песок. Глупое, жалкое дерево.

Миновав массивные плиты и кресты настоятелей, похороненных возле входа, Павел прошел дальше, в лес. Гранитные монументы сменились на ряды деревянных крестов, простых и с двумя дощечками вроде крыши. Один крест обломился под корень и свалился на могилу соседа. Соседки. Лаврентьевой Ольги Петровны, умершей в восьмидесятом, значилось на замшелой табличке. Словно у ног валялся, прощенья просил.

Там и сям прямо на земле лежали белые камни не больше дыни, под ними покоился «младший чин» – иноки, послушники. На эти могилы легко было наступить, но их подножное положение жалобило сильнее. Дальше зеленые брызги травы сквозь гнилую листву обозначили овражек. Павел зажмурился и представил, как все здесь покроют такие вот гладкие камешки с выбитыми строчками – именами.

Перепрыгнув овражек, на дне которого валялся замызганный искусственный цветок, Павел вышел к одинокой стеле с красной звездой на макушке. На ней была выбита целая история об инвалиде, которому «война оставила только зрение». Сын благодарил пофамильно женщин, ухаживавших за отцом в здешнем интернате. «Колошин Юрий Иванович, Герой Советского Союза. Летчик. Умер в 1974 г.». С пятна фотографии смотрел в пустоту незнакомец, который и сам от времени истаял. Типичное кладбищенское лицо в овале – почти не различимое, бежевое на выцветшем голубом. На могиле с прошлого года остался гриб. Черный, трухлявый. У памятника стояла рюмка водки, прикрытая сверху краюхой грубого хлеба. Хлеб свежий, положили недавно. Павел оглянулся, но лишь вспугнул ворону. Та ждала возможности унести добычу.