Бузина, или Сто рассказов про деревню - Гребенщикова Дарья Олеговна. Страница 21

Хорошо…

Никола Вешний

Жил на дальнем от нашей деревни хуторе дед, по прозвищу – Колька Болдырь. Кто так его прозвал, не знаю. Роста был огромного, плечистый, сутулился всегда. Кулачищи огромные – с мяч. Силищи был неимоверной. И все у него было такое, исполинское – изба, баня, сараи – как будто не на обычного человека сделано, а на великана. Один жил. Поговаривали, что жену первую забил до смерти, вторая сбежала, да, видать, тоже подпортил ей сильно здоровье – померла в городе. Так и жил бобылем. Бабы его боялись, даже в грибы-ягоды мимо его хутора не ходили. Работал на лесе, валил один, без вальщика даже, а на это мало кто решается, пойдет ель назад, всё. Хорошо, если без пилы останешься! И чикировщика не брал, сам тросами деревья увязывал, бешеный был в работе. Ну, а как лес в 90-е, продали, пошел Болдырь наниматься с лошадью – кому под картошку, кому под овёс – вспахать, кому мешки из магазина подвезти, кому навоз на огород – работы полно, успевай поворачиваться. Все было б ничего, но уж больно характером он был поганый, как начнет за работу расчет требовать, всегда орет, накинь, обманываешь, сговаривались дороже! А куда там бабке перечить? Ме-ме, бе-бе, и отдаст последнее, и заречется впредь дела с ним не иметь, а как? Куда ты трактор на 10 соток загонишь, или на покос дальний? Плакали, да платили. Поговаривали, правда, что убивец он, случалось такое, девяностые годы тёмные, кто начинал правды искать, пропадали, невесть куда, а к Болдырю, на хутор, наезжали те, в пиджаках, да с цепями на шее. Подрабатывал Болдырь и тем, что срубы делал. Тут не соврать – работал хорошо, рубил «в обло с присеком», и красиво рубил! Сам собой топор в руках его гулял! И не жердинки какие брал, а уж бревна такие, что в десять венцов изба вставала. Мужиков нанимал на помощь, платил скудно, а если выпьют – гнал в шею. Бывает, придет, бедолага, руки трясутся, Болдырь вынесет бутылку, стакан нальет – тот руки тянет, мол, дай полечиться, а Болдырь – р-раз, и на землю. Сильно руки распускал – в спор с ним мало кто решился бы. Но и озоровать никто не смел – боялись. Но, если мужик или баба могли и деру дать, и на рожон не лезть, то лошаденке Болдыревой худо приходилось. Выйдет он по осени, зябь поднимать, так намучает лошадь, что у той аж из-под чересседельника пот кровавый! И то, почвы у нас какие, глина одна, гужи рвало, оглобли лопались, а уж что существу живому да покорному чужой воле? А вот, как-то по поздней весне, ровно 22 мая, вышел Колька Болдырь на поле – под картошку разъезжать. Последнее поле, так уж вышло – запоздала баба. Солнышко жаркое, жавороночек в выси поет, благодать такая – сердце не нарадуется. Болдырь пиджак скинул, рубашку на животе узлом затянул, и пошел борозды наезжать. Лошадёнка у него смирная, но до того устала, что спотыкается, и криво борозду ведёт, да какие силы-то, одр, а не лошадь. Болдырь обозлился, кнут достал, огрел бедолагу, она ушки прижала, ржёт тихонько, а сбивается однова! Нукает он её, плуг выворачивает, на обратный ход, а та встала, и стоит. Замахнулся Болдырь, да как пройдет кнутом по спине, аж рубец багровый вспух, кровь выступила, а лошадёнка голову повернула к нему, смотрит, а из глаз слёзы бегут. А тот, вместо того, чтобы пожалеть, еще в худший раж пришел, бросил плуг, и давай стегать её. Матом орёт, и бьёт, та спинкой вздрагивает, аж приседает от страха. А тут раз – от ракитничка ближнего, по травке, идет дедушка такой. Простенького вида, дедок, да дедок, – седенький, борода белая, а сам, вроде, как в исподнем, рубаха холщовая да порты. И – босой. Подходит к Кольке Болдырю, и говорит ему строго – ты, что же это, мил человек, над скотинкой так издеваешься? Она тебе Божие создание, такое, как и ты! А ты руку на неё поднял, нехорошо! А ну, брось кнут! И прощения у неё проси, сегодня её, лошадиный праздник, как есть, и есть. Ну, Болдыря испугай, поди! Он тому дедушке матерно, мол, да кто ты такой, твоё какое дело? А ну, проваливай, подобру-поздорову, а то и тебе быть битым! А вот лошадёнка, то, интересно – вдруг вроде как сама собой распряглась, да к тому дедку, тычется в него мордой, ржет тихохонько, а он из кармана сахарку ей – на ладони, а она вроде как на ухо ему что говорит, а тот – слушает, да головой кивает, ай, ай, нехорошо как, да что ты говоришь! Болдырь и сам обомлел, что это лошадь так себя повела, размахнулся опять, только кнутовище в руке вспотело, и – всё. Руку поднял, а двинуть рукой – не может. Хочет дернуться – а стоит, в землю врастает. А старичок тот под уздцы лошадёнку, да на травку повёл, ветку сорвал, провел по спине – и вмиг раны затянулись, только светлые рубцы остались. Лошадёнка ржет, радуется, переднюю ногу вытянула – кланяется. Дедушка тот погладил её, потрепал по гривке, а Болдырю кулак показал – так и стой, пока не вразумишься! Не дозволю больше тебе никого обидеть! Еще раз рот свой откроешь, слово поганое сказать, будешь до века молчать. Только руку на кого поднимаешь – иссохнет рука твоя. И исчез. Потом уж, бабка хватилась, что долго Болдыря нет, нашла Кольку-то. Так и стоял, онемевший, руку поднял с кнутом. Решили, что удар у него, привезли домой. А лошадёнка стоит, счастливая прям, а в гриву цветочки немудреные вплетены. На другой день заговорил, но уж тихий был до самого конца жизни, и не то, что на лошадь, на кота – не цыкнул. А бабки говорят, сам святитель Николай к нему тогда явился, во вразумление. То доподлинно неизвестно, и нет тому свидетелей, а вот ведь…

В пору осеннего листопада, когда светлеет небо, и лес становится прозрачен, нет ничего лучше похода на ближнее болото. Перейдя через дорогу, разрезающую деревню пополам, выходишь на поле, на котором уже давно не пасутся коровы, и только рассыпающаяся проволока, обвивающая змеей ноги, напоминает о прошлом. Луговая трава сменилась люпином, пошел захватывать землю папоротник, да осинник придвинулся вплотную к брошенным картофельным полям. Нога иной раз споткнется о сгнивший угол хлева, раздавит бутылочное стекло или провалится в неглубокую ямку. Где-то высоко, в голубеющем небе слышны крики – летят на запад с востока гуси, машут плавно крыльями, держат строй. Такая торжественность в этом прощании, такой гордый и смелый ежегодный подвиг исхода в иные края… только бы не было охотников, говорю я сама себе, потому что представляю явственно, как летят эти сильные птицы, вожаки, гусыни и молодняк, летят, повинуясь голосу своего племени, а какой-то… ради забавы, ради прихоти – убьет метким выстрелом птицу, да будет хвастать перед всеми окровавленной тушкой, и хвалить собаку, принесшую дичь. Обидная судьба – уберечься от зверя, преодолеть столько километров пути – и быть убитым просто так! А мы держим путь к болоту, где бобры еще вчера починили разрушенную нами плотину и подрубленные ими осинки белеют спилами, как колья. Пёс мой тут же переправляется на другой берег ручья, кот взлетает на старую ель и сидит, застыв, как сфинкс. Опускается вечер, поднимается туман, летит запоздавшая сойка, и багровые ягоды боярышника становятся в наступающей темноте коричневыми, цвета засохшей крови. Чокнет желудь, сорвавшийся с дубовой ветки, и останется лежать, прикрытый листьями, чтобы прорасти по весне новым, молодым деревом…

Дед Шурка Андреев

Дед Шурка Андреев жизнью доволен. Во-первых, жив, во-вторых, и, в-третьих – опять же жив. А, раз такое дело, то ничего и не страшно. Бабка у него, что характерно, тоже – Шурка. Но всем недовольна, в противуположность деду. Летом оно неопасно по причине просторов, а зимой бабка деда пилит и пилит, хоть уши заложи, хоть чугун на голову надень. Аккурат перед Новым годом к ним внук заехал по пути на отдых в египетской пустыне и навез деду всякого барахла, в городе ненужного. Не на помойку же? Там такого добра навалом, а деду с бабкой – как раз в самый раз. Ну, бабке кастрюля глянулась. С экраном. Кнопки жми, будет тебе каша либо суп. Не забудь только продукты туда бросить. Чайник внук оторвал от сердца – страшной прозрачности, как графин, и цветные огни как на ёлке. Андреевы первое время и телевизор забросили – все в чайник глядели, как красиво. Дед внука просил, какого инструменту по надобности в хозяйстве, так получил лобзик, шуруповерт и болгарку. Дед изумился и неделю жужжал в чулане, пока бабка не национализировала инструмент – дескать, шуму много и свету жрёт, счётчик верещит. Обещалась летом выдать. Под расписку. Внук еще много чего в красивых коробках навёз, сложил, и до разъяснения инструкций велел руками не цапать. Дед взмолился, ты бы мне чего в уши привез медицинского заткнуть! Бабка как чисто в мозгу сидит – слушать её сил нет, а внук – раз! и вешает деду на шею круглую коробку на ремнях. Вроде, как из-под селёдки, но поменьше. Раз – в уши кнопки, раз – кружок серебряный в коробку, на кнопку надавил – и полилась песня в уши. Певец Михаил Круг. Девочка пай, рядом жиган, во, как! Народные песни, про жизнь в любви, про зону и про вообще. Дед аж всплакнул. Главное, бабы не слыхать! Сидит он, бороду щиплет, Шурка круги нарезает, видно, что кочергой по чугункам стучит – а не слышно! Техника прогресса! Внук таких кругляшков накидал – живи, дед, да радуйся. И улетел в свой Египет. Тут сразу зима началась и провода порвало. Сидят в своей местной тьме египетской, бабка пилит и пилит. Дед в сенцы, коробочку нащупал, кругляш вложил, и… и ничего. Потряс – ничего. Тишина есть, а в тишине бабка Шура слышна. Так и маялся, даже ночью вставал, давил на кнопки – тишина. А че? Импортная вещь, чудо разума. А внук как прилетел, опять через бабку с дедом. Привез им полотенце махровое с видом верблюда и мыла в баню, если ходить. Дед и поплачь – не уважил, мол, шарманка сдохла! Внук ту коробочку взял, крышку откинул и давай хохотать, чуть загар с него не упал пустынный. Ты, – говорит, а сам от смеха давится, – ты чё, дед? На кой хрен ты вместо диска для музыки диск от болгарки поставил? Ты чё, металл хотел услышать? Или трубу резать? А деду обидно стало, промашка вышла в темноте сеней, с кем не бывает? Хотел напомнить внуку, как тот соляркой лошадь хотел заправить, но сдержался… зато теперь внук обещался еще и телефон привезти, что не на почту ходишь, а сидишь в избе. Даже, говорит, Африку в телефон слыхать…