Бузина, или Сто рассказов про деревню - Гребенщикова Дарья Олеговна. Страница 34

Наташа и братка

Огромная рыжая овчарка, завидев Наташу, встает на задние лапы, трясет сетку загона – радуется.

– Найда, – Наташа чешет ей переносицу, – потерпи, девонька моя, сейчас покормлю!

Сегодня скользко, вчерашнюю оттепель прихватило за ночь, и в медпункте – пачка вызовов на переломы да ушибы. Пойдёт бабка или дед за дровами, или на колонку – поскользнется, и… Машина больничная сломана, шофер Николай Степанович ворчит, возит в травмпункт, в город, на своей – из города не дождаться, там все машины на гриппе, с температурными. Наташа ставит ноги осторожно – не навернуться бы самой, тогда – катастрофа. Она давно живет одна, хотя ей всего к сорока, но дочь рано выскочила замуж, чтобы скорее смотаться из ненавистной деревни, а мужа Наташа выгнала. Сама. Дурак был. И пьющий. Любила его по молодости сильно, прощала всё, всё надеялась, да и лопнуло терпение. Толкнув дверь в избу, Наташа сразу запах сигарет почувствовала – братка приехал! Борис, брат старший, Наташин защитник сызмальства, единственный, верный! Наташа, не скидывая сапог, бросилась в залу, где Борис лежал на диване – дремал. Пока целовались, пока Наташа собирала на стол, ныряя то в погреб, то в холодильник, пока слушала вполуха браткины новости, пока проговаривала, спеша, своё – вечер уткнулся в ночь, и пошли гулять с Найдой – та, одуревшая от радости, то прикусывала Бориса за сапог, то бросалась за крадущимся на свидание котом, и все взлаивала, будто не в силах совладать с собой – вот, оба, дорогие-любимые! Рядом, и чего еще желать? Потом, за чаем с вином да красивыми пирожными, говорили почти до трех утра, и Боря ругал сестру – ну, чего ты тут делаешь, чего? В деревне с десяток домов, что ты жизнь на этих бабок тратишь? А Наташа, качая головой, махала рукой – Борь, я сама уже не могу! Сил нет, здоровья нет! То алкаша привезут, а он весь грязный, вонючий, валялся где, непонятно, а я ему обязана помочь, понимаешь? Капельницу ставь! Ну, не ставила бы, – возмущается Борис, – пошли ты их всех! За деньги пусть лечат! Да не могу, не могу, – Наташа заплакала, – это же деревня, забыл? Кто не пьёт-то, а жалко всех. А дети? Ой, ну, Борь, маленькие же, болеют все время, вон, как грудничка до города везти по такой дороге? А прививки? А сколько травмы, город их не берет – лечите на месте! Случись с ними что, скажут, вот, недоглядела, сыночка нашего, папашку нашего не уберегла! На улицу не выйдешь, Борь, ну, что я могу-то? У меня в медпункте ничего нет, кроме фонендоскопа и градусника, что я могу, я бьюсь, бьюсь… у нас анализы вези за 70 километров, а кто повезет, и в больницу не кладут, позакрывали же все! Они у меня на руках от инсульта помирают, я уже и плакать не могу, Борь… Братка гладит её по волосам, забранным в пучок – чтобы удобнее под шапочку, и говорит зло и убежденно, а я тебе, сколько говорил, поехали ко мне в Москву, ну, снимешь квартиру, на первых порах! Или у нас с Веркой живи, потеснимся! Тебя с твоими руками в любой платный мед центр возьмут, ты там в разы получать будешь больше, и пациенты приличные, при бабках! На хер тебе эти деревенские, наши? Ты их не вылечишь, всё равно! Пусть государство думает, оно у нас умное! Ты посмотри, вон, вечно – тебе и телефон не отключить, тебя ночью поднимут, и спасибо не скажут! Не скажут, не скажут, – повторяет Наташа, – еще и ругаются, чего так долго! У меня ни дня, ни ночи, ни праздников, ничего, не могу, устала я… Всё, – Борис мнёт окурок в пепельнице, – собирайся, давай, я тебя весной увожу. Дом заколотим, красть у тебя все одно нечего. Давай, ложись. Я завтра на рыбалку, а вечером в гости сходим. К сватье. Все, Наташ, пора с тобой по-мужски! Ты на дочь глянь, она уже и работу нашла, квартиру снимает, стильная вон, какая, и забыла про эту деревню чертову… Наташа качает головой, глаза у неё слипаются, но так хочется продлить эту встречу с браткой, – Ты пойми, Борь! Уеду я, всё. Закроют медпункт. Понимаешь? Ну, а тебе какое до того дело? – Борис включает чайник, – кофе есть? Закроют, не закроют. Нового врача пришлют, на это министерство есть. Хватит, ты свой долг выполнила. Да нет, – Наташа ищет в буфете банку с кофе, – мне долг не выполнить до конца. И за тебя, кстати, Борь. И за Юльку, что теперь в городе. И за мать с отцом, что вон, на кладбище лежат. Кто, как не я? Кто?

Наташа засыпает у стола, и братка бережно переносит её на диван, укрывает одеялом, и всё сидит, курит. Через полчаса сотовый начинает надрываться, Наташа вскакивает, хватает трубку, – что? В Заболотье? Какой дед? Ой, Сергей Андреич? И чего? А речь нарушена? Двигает? Не трогайте, еду, еду… Борь, отвезешь, а то это двенадцать километров пехом? Дура ты, – бросает Борис зло, и обнимает сестру, – дура и есть. Но за то – и люблю. Собирай, чего там надо, а это, обожди, какой дед? Лукомцев, нет? Да, – отвечает Наташа, – он одинокий, баба Лида-то померла в ту зиму. Помню, на пасеку к нему ездили, помнишь, Наташ? Еще тебя пчёлы-то нажалили? – и Борис продолжает говорить, пока Наташа одевается и достает чемоданчик…

Ветер такой, что кормушка, подвешенная к ветке старой яблони, крутится, как карусель, а зерно сыплется на снег. Птицы крупные, такие, как ворона – летят вперед хвостом, не в силах преодолеть мощный воздушный поток, а птичья мелюзга – синички да воробышки – те и вовсе, забились под застреху, сидят, топорщат крылышки, переглядываются – что случилось? Гонит сухую листву, и огромная ель, уходящая головой в небо, стряхивает на наст ржавые иглы. Снег сселся, обрюзг, протаивает у стволов деревьев, и под золой, выброшенной из печек, и мелкие кошачьи следы превращаются в огромные, тигриные. Коты бесчинствуют, и везде, от дома до сараев – дурно пахнет, крепка кошачья мартовская метка – и не свести ее ничем, и бедный хозяйский кот, обходя свои владения, читает – «мы здесь были, парень! И это теперь всё – наше!» и жмется поближе к дому.

Слышно, как по дворам тюкают топоры – колют дрова, самое время, пока не пришла пора пахать одворицы, чистить хлева да свозить пахучий слежавшийся позём на картофельные поля.

А в избах готовят землю под посев семян, и ставят её в печки – пропаривать в тазах, отчего изба наполняется противным духом прелого навоза. Ждут отёла, и уже кое-где появились Марты – мартовские тёлочки, которым еще ох, как далеко – ждать первой травки.

Гудит ветер, гонит прочь зиму.

Будильник

Председатель кашлянул, и разогнал рукой горький дым.

– Вы б того? – попросил он зал, – дымковали б на крыльце, либо? Прожжёте кресла, новых не будет. Опять же – бабы.

– Бабы сами смолят не хуже, – Юрчик с Острова, вёрткий, косенький, плюнув в самое жерло папиросы, демонстративно затушил её о каблук сапога, – Михалыч, ровняй тему! А то суббота!

– Ага, Михалыч! баня ж! – раздалось из разных концов зала. Председатель постучал карандашом по графину. Вода, застоявшаяся в графине еще с посевной, приобрела нежный зеленоватый оттенок и покрылась дохлыми мухами. Со стороны казалось, что мухи отдыхают на воде лёжа, как дачники.

– Попрошу! – строго сказал Михалыч и посмотрел на первый ряд. Там сидели самые надежные колхозники, глуховатые, но готовые поддержать Михалыча в любом деле. Фронда расселась на задних рядах, под балконом, оттуда несло приторным запахом дешевого портвейна и луковым духом. – Вопрос один, который и второй одновременно. Стали бабы опоздание делать. Кто на дойку. Коровы, между прочим, на нервах!

– Опять же сквозняк, Михалыч, – Верка Смирнова подняла руку, – а когда твой сукин сын Толька там транспортер наладит, а?

– А кто мелассу на самогонку согнал, – тут же нашелся Михалыч, – сядешь, Смирнова, за хищение! А еще я знаю доподлинно, кто сливки в грелке вчера вынес! А ты еще от государства чего хочешь!

– Завелся. – Верка развернулась к сцене спиной. – А денег шиш. А ты иди, на! Вилами, на! Спина пополам!