Бузина, или Сто рассказов про деревню - Гребенщикова Дарья Олеговна. Страница 72

Снежный заяц

Дед Василий был характеру несгибаемому по обстоятельствам и потому баламутил деревню Пестряково и бабу Дусю. Евдокея была чрезвычайной степенности и покорности ходу жизни, потому удобна в совместном проживании. Уж пенсии догнали деда с бабой, уж и дрова от сельского совета выделять стали. Казалось? Живи, песни пой. А нет. Была тайная горесть у бабы с дедом, была. Баба все на войну грешила, на окопы, дескать – пристыла, и на тебе. Дед тоже грешил. На ту же войну. Може, потравили компотом каким? Короче, старались-старались, а не дал Бог деточек. Уж и пообвыклись, а тут чего-то дед брошенную книжицу подобрал. А там все обсказано, как и кого и об чем просить. В плане там урожай ли, или чтоб нога не болела, или гуси не шипели – на всякую надобность. И дед потихоньку начал обращаться в плане обзаведения каким-никаким чадом. Ну, махоньким. И вот, как-то приснул он крепко, после бани, нажарил себе бока на полке, и посередь ночи разверзлись небеса и ему во сне явись сам Господь Бог. Борода седая, сам гневный, но прищур ласковый. Чего, спрашивает, беспокоишь? Какая нужда? Крыша течет? Или пенсию поднять? Да нет, – дед засмущался, ребятенка бы нам с бабой? Это можно, – Господь Бог бороду огладил, черкнул записочку кому надо, и исчез. Дед утром ноги с лежанки спустил, охладил пятки, задумался. А тут в дверь тарабанят да тарабанят. Иди, – кричит, – баба, должно, пенсию заране принесли! Баб Дуся швырк-швырк – уже в сенцах щеколду ворочает, дух морозный впускает. А с тем духом набилась ребятни целая изба! Мать честна! Дед аж назад полез, с испугу. Баба Дуся спрашивает, – вы чьи, детоньки? А они так сурьезно, – мы, отвечают, дети Ильича. Неслабый был, Ильич, однако, – вздыхает дед с печки, – так теперь Ильича отменили? Это да, – дети говорят, – но вновь октябрят готовят. Баба Дуся тут засуетилась – накормить же? Она им и блинков и творожку, сметанки с погреба, варенья, все несет, – кушайте, детки дорогие. Те ковыряют ложками, – не, – нос крутят – мы такую еду не едим. Где у вас йогурты, десерты, мюсли какие-то… нет ничего. Дед слез. Ну, чайком побалуемся, – и самовар вынес. Надо же, – дети говорят, – что за беда, чтобы из чайника дым валил? Это чего у вас неисправность какая-то? Так уж, промаялись до обеда, бабка решила девочек прясть приучить, пятку вывязывать, всякое рукоделие для дома готовить. Они носы поморщили, – фу, это дурно как пахнет. А на что носки вязать, когда их в магазинах полно? Достали коробочки такие плоские и давай щелкать, кино глядеть. А поучимся щи варить, не? – Дуся так взгрустнула, что смотреть боязно. ЩИ? – девчонки щелк-щелк, – Алиса, ЩИ? А там как кто сидит, в коробке. И все враз доложила. Тьфу на вас, -сказала баба Дуся и пошла козу доить. А дед мальцев собрал, и командует, как в танке, – пошли в мастерские. Буду ремеслу вас учить. Собаку покликал, еще и кот подошел. В мастерской холодрыга, рубанки разные, гвозди гнутые. Дед топор взял и завел – это, стал-быть хвост, а это – обух, а то – бородка, то – проушина… утомил! Пацанята тоже коробочки достали щелк- Алиса? топор? Она им оттуда все выложила. Дали деду послушать. Он рукой махнул, рубанок достал, и как пошел доску строгать, строгает и плачет в бороду, и говорит, – Господи, это ж какие дети? Это хуже взрослых! Я им в снежки играть, они не знают. Я им на санках – не умеют, я им – козу подоить, они козу обидели… не, таких не надо! Тут у всей ребятни телефоны зазвонили-залились – мамки-папки кричат, – домой! И – фьють – никого не оставши. Только фикус сломали, да варенье схлестали, да. Четыре баллона по три литра. Карамель бабкину сжевали, да слово матерно на печке обозначили. Угольком. Дед бабе и говорит – мы с тобой, баба, моложе их! Пошли бабу слепим. Как Снегурку. Баба Дуся говорит, не, девки негожие, лепи чучелу на огород. Так и порешили. Дед прям с себя копию слепил, а баба – зайца. Мне, сказала, зайцы оченно по душе. Ласковые потому что.

Семёныч и Петровна

По старости ног и распада Пестряковского совхоза Семёныч остался не у дел. Хотя он исправно ложил печи, но дачник хотел железного Бреннерана с трубами во все стороны и стеклянной дверецей, за которой наблюдалось горение дров. Пробовал Семёныч взяться за прокос лужаек, но подлый дачник жужжал косилкой и не желал играть во Льва Толстого. Семёныч поиздержался, обветшал ватником и даже начал побивать корову хворостиной. На его счастье загадочный черноджипый мужик организовал кабанью ферму, куда и поставили Семёныча надзирающим порядок. Ибо кабан, как не крути, всё одно свинья, хотя и с норовом. Семёнычу дали мотоциклетку, ярко-рыжий шлем, сапёрную лопату и рюкзак, и теперь он, грозно пукая выхлопом, мчался сквозь деревню, подставляя бабам, прилипшим к окнам, свой гордый профиль. Хоть и ущербный носом.

Петровна, уволенная до пенсии в связи с распадом того же совхоза, поменяла в хлеву занавески на прихватизированные в правлении шторы с бонбошками, и стала рыскать лесом, обирая клюкву по болотам и травный цвет до Ивана Купалы. Углядев в отсутствии дачника сбоку знак с небес, быстро распахала соседские сотки и, уснастив навозом, засеяла картошкой да капустой. Решив раз и навсегда покончить с мужуками, от которых один толк в хозяйстве – пьянка да лежание на печи, она закрыла свое сердце для любовной глупости и занялась засолкой огурцов на продажу.

Как-то и сорвало у нее поливочный шланг, кольцами вившийся от общественной колонки, тут-то и случилось проезжать мимо Семёнычу…

Ох, и полыхнул пожар души не залить ничем. В однарядь прям. Или вдругорядь? Но сильно. Глаза в глаза глядят, Петровна, правда, косенька слегка, а Семёныч до такого волнения взбодрился, что шланг аж прям зубами держал, как связист порванный провод. Ну, полили они огород, тут же и картошку пропололи, жука обобрали, Семёныч так всё и роет, аж до берега речки дошёл. Вот оно как – без женщины-то… Петровна – в избу, намешала теста на оладушки, куру неповинную порешила, а ощипать не может – плачет прям от счастья, губы дует и приговаривает – как же я тебя, сокол мой ясный, запрежде-то не увидала-то?

Потом, конечно, и за стол сели. А как иначе-то? Оладьи сгорели, правда и кура ожила. Так и пошла назад, подщипанная слегка.

Пестряковские снеговики

У нас, в Пестряково, много чего нету! Кремля нету, Эйфелевой башни нету, пирамиды – тоже наперечёт. Потому нейдет к нам приезжий турист, а это в нынешнем экономическом аспекте стало быть, полный убыток. Да. В сельсовете на дровы не хватат, вон как. Ланпочку в сто свечей не укрутишь какое разорение для района. Но чего есть, того с избыткою. Скажем, белого снега. В городах снег разноцветный, это нам художник с области рассказал. Они этим снегом картины пишут, во как. А у нас снег что бабки, что детки – едят, как выпадет. Топят снежок, че зимой зазря в колодезь ведром шоркать? Но этот год даже и на Пестряковскую любовь к белому золоту нападало так слишком. Кто семьям живет, отрылся скоро, а кто в старости одинокой – тех отрывали. Куда! Сугробищы! Так-то. Какой транспорт был, встал. Лошаденка пройдет, надышит, голуба, на-те, ноздри какие, опять и хвост? Еще и баб полны розвальни насожены – Антарктиду растопят, наши бабы горячие! Особ кто молодые, конешно. А одно снег валит, как за все годы спохватился. Пестряковцы умаялись, а художник тот и говорит – знаю способ уменьшения снега и как сделаем в один день Пестряково приятным для гостей что глянуть. И начали мы баб снежных катать. Тут дело нехитрое – снежок пустил по улице, и в конце, на кресте с другой – уже ком! Так и покатили пестряковцы туды-сюды, и налепили баб – чисто батальон! Ужас скоко. А куды ставить? Поставили в ряд, вроде военного строя. Кастрюлев притащили, снутри пометили, как жа! Морковку завместо носов, а уж у кого дальше как придумки хватило. Есть кто ланпочку негодную ввернул, а кто и с озорства топорище сломано втыкнул, на. Художник глянул, охнул – это ж чисто остров Пасха! Истуканы там каменны, тут снежны! И давай друзьям звонить-писать. И что? У нас теперь на скоко хошь ланпочек денех есть, и дров полно. А еще художников наехало, еще баб налепили – аж до Москвы, говорят. Но врут, поди? В Москве и без того – светло… да и снег у них разве белый?