Укрощение королевы - Грегори Филиппа. Страница 4

– Ладно, я согласна, что каждому должно быть позволено читать Библию на английском, – смиряюсь я.

– Пока этого вполне достаточно. Все остальное приложится само собой, вот увидишь. А я буду рядом с тобой, – заверяет меня она. – Всегда. Я последую за тобой всюду, куда ты ни пойдешь. Господи, благослови, я стану сестрой королевы Англии!

Я забываю о всей тяжести своего будущего положения и не могу сдержать смеха:

– Да ты раздуешься, как воробей! А как бы радовалась матушка! Только представь!

Нэн громко смеется, но тут же зажимает ладонью свой рот:

– Господь Всемилостивый! Ты только подумай! После того как тебя выдали замуж, а меня отправили на тяжелую работу на благо нашего братца Уильяма… После того как нам всю жизнь твердили, что он должен быть на первом месте, а нам следует пожертвовать собой… После того как нам вдалбливали в головы, что важнее интересов Уильяма ничего нет и не может быть, что нет других стран, кроме Англии, и места важнее, чем двор единственного короля, Генриха…

– А наследство? – подхватываю я. – Драгоценное наследство, которое я от нее получила? Ее самым большим сокровищем был портрет короля!

– О, она его обожала. Для нее он всегда был самым красивым принцем во всем христианском мире!

– Да, она сочла бы меня удостоенной великой чести брака с тем, что от него осталось.

– Ну, на самом деле ты действительно удостоена чести, – замечает Нэн. – Он сделает тебя самой богатой и знатной женщиной в Англии, и никто не сравнится с тобою в той власти, которую ты обретешь. Ты сможешь делать всё, что тебе захочется. И все, даже жена Эдварда Сеймура, будут склоняться перед тобой в поклонах. Ох, как мне это будет нравиться… Эта женщина просто невыносима!

При упоминании брата Томаса я теряю свою улыбку.

– Знаешь, а я ведь думала выйти замуж за Томаса Сеймура.

– Но ведь ты ему об этом ничего не говорила? А о нем кому-нибудь упоминала? Ты же с ним не разговаривала напрямую?

Перед моими глазами тут же встает образ Томаса, на обнаженной коже которого играют блики пламени свечи, моей руки на его теплом животе, перебирающей завитки темных волос… Я чувствую его аромат, словно я сейчас стою перед ним на коленях, касаясь лбом его живота.

– Я ничего ему не говорила и ничего не делала.

– Он же не знает о том, что ты всерьез о нем размышляла? – не унимается Нэн. – Ты же думала о браке ради блага семьи, а не радостей плоти, так ведь, Кэт?

Я вижу, как выгибается его тело на постели, чтобы войти в меня как можно глубже, его распростертые руки, тени от темных ресниц на его смуглой щеке, когда он закрывает глаза…

– Он ни о чем не знает. Я думала о том, что состояние и имя его семьи были бы весьма полезными для нашей.

Она кивает:

– Томас мог бы стать очень хорошей партией. Их семья сейчас в фаворе, но мы больше не будем о нем разговаривать. Никому не должно даже в голову прийти, что ты когда-либо о нем думала.

– Я и не думала. Я бы вышла замуж за того кандидата, который был бы наиболее выгоден для моей семьи; за него, равно как за любого другого.

– А сейчас он для тебя должен быть равно как мертв, – продолжала настаивать Нэн.

– Я уже оставила все мысли о нем. Я даже никогда с ним не разговаривала, не просила нашего брата поговорить с ним… Никому о нем не упоминала, даже дяде. Забудь о нем, как я забыла.

– Кэт, это очень важно.

– Я не дура.

Она кивает.

– Тогда больше никогда не будем о нем вспоминать.

– Никогда.

В ту ночь мне приснилась святая Трифина. Мне привиделось, что я была этой святой, выданной замуж против моей воли за врага моего отца. В замке своего мужа я поднималась по темным ступеням, а из комнаты на самом верху лестницы струился смрад. Он затекал мне в горло, заставляя кашлять и задыхаться, но я все равно поднималась наверх, одной рукой нашаривая влажную каменную стену, а другой держа свечу. Неверное пламя свечи мерцало и вычерчивало линии в удушающем потоке воздуха от зловещей комнаты. Я знала, что означает этот запах, доносящийся до меня из-за закрытых дверей: это был запах смерти и разложения. И я должна была войти в эту комнату, чтобы встретиться лицом к лицу с моим самым большим страхом, потому что я – Трифина, выданная против моей воли за врага моего отца. И я шла вверх по темным ступеням в замке своего мужа, а из комнаты на самом верху лестницы струился смрад. Он затекал мне в горло, заставляя кашлять и задыхаться, но я все равно поднималась наверх, одной рукой нашаривая влажную каменную стену, а другой держа свечу. Неверное пламя свечи мерцало и вычерчивало линии в удушающем потоке воздуха от зловещей комнаты. Я знала, что означает этот запах, доносящийся до меня из-за закрытых дверей: это был запах смерти и разложения. И я должна была войти в эту комнату, чтобы встретиться лицом к лицу с моим самым большим страхом, потому что я – Трифина, выданная против моей воли за врага моего отца. И я иду вверх по темным ступеням…

И сон повторялся снова и снова, и ступени множились под моими ногами, свеча мерцала, а смрад становился все невыносимее, до тех пор пока я не зашлась в удушливом кашле. Задрожала кровать, и Мэри-Клэр, еще одна фрейлина, делящая со мной постель, бросилась будить меня со словами:

– Господи, благослови, Екатерина, вы спали и кашляли, а потом стали кричать! Что с вами стряслось?

– Ничего, – ответила я. – Пресвятые небеса, как же мне было страшно! Мне приснился плохой сон, настоящий кошмар.

Король ежедневно приходит в комнату леди Марии, тяжело опираясь на руку одного из своих друзей, стараясь скрыть, что его больная нога разлагается на все еще живом теле. Эдвард Сеймур, его шурин, поддерживает его, занимая всех приятной беседой, как умеют делать все Сеймуры. Часто Томас Говард, старый герцог Норфолка, поддерживает его под другую руку с застывшей подобострастной улыбкой на лице. Круглолицый широкоплечий Стефан Гардинер, епископ Винчестерский, держится позади них, готовый в любую минуту прийти на помощь. Они все громко смеются королевским шуткам и хвалят остроту его замечаний. Никто не смеет ему перечить. Мне вообще кажется, что со времен Анны Болейн с ним больше никто не отваживался спорить.

– Снова Гардинер, – замечает Нэн, и Екатерина Брэндон наклоняется к ней и принимается что-то горячо шептать. Я вижу, как бледнеет Нэн вслед за утвердительным кивком хорошенькой головки Екатерины.

– В чем дело? – спрашиваю я. – Почему епископу не стоит сопровождать короля?

– Паписты надеются захватить Томаса Кранмера, самого просветленного, самого лучшего христианского архиепископа, который когда-либо появлялся при дворе, – быстро говорит Нэн. – Муж Екатерины сказал ей, что они собираются обвинить архиепископа в ереси, сегодня, после полудня. Они считают, что у них достаточно сведений, чтобы посадить его на кол.

Я настолько потрясена этим известием, что лишаюсь дара речи.

– Но ведь нельзя убить епископа! – вырывается у меня.

– Можно, – резко отвечает Екатерина. – Этот король уже делал это: епископа Фишера.

– Так это было много лет назад! Что такого сделал Томас Кранмер?

– Он осквернил «Акт о шести статьях», – ответила Екатерина. – Король перечислил шесть догматов, в которые должен верить каждый христианин, или он будет признан еретиком.

– Но как он мог их осквернить? Он же не может выступать против учений Церкви! Он же архиепископ, а значит, сама Церковь!

Навстречу нам направляется король.

– Моли о помиловании архиепископа! – быстро говорит Нэн. – Спаси его, Кэт!

– Да как мне это… – и я замолкаю, чтобы изобразить улыбку хромающему мне навстречу королю, едва удостоившему свою дочь кивком.

Я ловлю на себе недоуменный взгляд леди Марии, но, даже если она считает, что я веду себя не так, как подобает тридцатиоднолетней вдове, сказать она ничего не посмеет. Леди Мария всего на три года моложе меня, но она хорошо усвоила уроки осторожности еще в полном жестокости и страданий детстве. На ее глазах из ее свиты исчезали друзья, учитель, даже ее воспитательница, отправляясь сначала в Тауэр, а потом на эшафот. Ее давно предупреждали, что ее отец без тени сомнения отдаст принцессу палачу за ее бескомпромиссную веру. Иногда, когда леди Мария молится в полном молчании с полными слез глазами, мне кажется, что она горюет по тем, кого потеряла и кого не смогла спасти. А может быть, она каждый день просыпается с чувством вины за то, что смогла отречься от своей веры ради спасения собственной жизни, а ее друзья на это не пошли.