Фебус. Ловец человеков - Старицкий Дмитрий. Страница 18

– Бог в помощь, – только и нашелся что сказать, видя такое усердие в чревоугодии.

– Присоединяйтесь к нам, – предложил старший кастилец после паузы, во время которой он усиленно прожевывал то, что раньше запихал в рот.

Я не стал отказываться от сидра, который мне с готовностью нацедил Микал. Сел на бухту просмоленного каната, отпил глоток и, обратившись к бывшим пленникам, прояснил свою позицию:

– Меня зовут, как вы все уже знаете от моих людей, дон Франциск, принципе де Виана, инфант наваррский. У вашего освобождения есть одно обременение: вы должны оборонять эту галеру в случае нападения на нее. Кто бы ни напал. И на этом все ваши долги ко мне закончатся в Сантандере, где все мы сойдем с корабля. А теперь я хотел бы узнать ваши имена.

Старший кастилец, дико обросший седым волосом не только на голове, но и на груди, встав, произнес, указывая рукой на младшего:

– Это мой сын Сезар. Несмотря на то что ему было всего четырнадцать лет, он мужественно и без жалоб разделил со мной все тяготы сарацинского плена. Нас захватили на траверзе Туниса два года назад, когда мы ездили проведать моего старшего сына на Родосе. Он там член братства Святого Иоанна. Ему я и хотел отдать Сезара в окончательное обучение ремеслу кабальеро. Вместо этого полгода мы с Сезаром крутили колесо на мельнице у какого-то дикого бербера, пока нас не продали на эту галеру. За что мы постоянно благодарим Господа, так как здесь к нам относились вполне терпимо, грех жаловаться. Но пребывание в рабстве научило меня христианскому смирению, ваше высочество, отсутствием которого я страдал до того. По гордыне и спеси моей наказал меня Господь рабством и по смирению моему послал ваше высочество освободить.

После чего он поклонился мне в пояс. Выпрямившись же, продолжил свою речь:

– Меня зовут дон Хуан Родригез сеньор де Вальдуэрна, конде де Базан и Сант-Истебан, барон де Кастро. Мы из Леона. Не смотрите, что я весь седой, мне всего сорок один год, и я готов выступить в вашу защиту, ваше высочество, при нападении на этот корабль, хоть он и сарацинский. Только дайте мне оружие.

– За оружием дело не станет, – ответил я ему.

– Ваше высочество… – На этот раз он отвесил мне учтивый придворный поклон, что выглядело весьма забавно в его живописных лохмотьях.

– Ваше сиятельство, – ответил я на его поклон, согласно протоколу.

Четверо амхарцев, зрелых годами – тридцатник по виду разменяли все, оказались рыцарями ордена Святого Антония Великого, попавшими в мусульманскую засаду в пригороде Мероэ в Судане. В самом центре их орденских земель, где нападения мусульман в принципе не ожидалось. Так что ехали они в небрежении, даже не надев доспехи, за что и поплатились. Их старший, который весьма терпимо изъяснялся на слегка архаизированной латыни, назвался как Гырма Кассайя. Имена остальных абиссинских рыцарей я тут же забыл, потому что они прозвучали для моего уха полной абракадаброй. Буду общаться с ними как в армии – через командира.

– Если дадите нам оружие, ваше высочество, то мы встанем в битве плечом к плечу с вами, – заявил Гырма за всех своих собратьев.

Остальные сдержанно кивнули в подтверждение.

– Благодарю вас, – вернул я им сдержанный поклон.

Копта звали Бхутто, он был купцом, «попавшим под раздачу» ливийским пиратам, когда вывозил из Греции в Египет груз оливкового масла. Этот вечнозеленый перец был вообще полиглотом, разве что не знал васконского и русского. Общались мы с ним на окситанском наречии, переходя на латынь, когда что-то было непонятно. По его внешности трудно определить истинный возраст. Да еще эти его космы с проплешинами и бесформенная борода…

– Я всего лишь скромный негоциант, ваше высочество, и плохо владею оружием, но прошу вас, дайте мне его. Я не хочу еще раз попадать в плен, – с отчаянием заявил этот боевой хомячок.

Остатний колоритный персонаж, самый молодой в компании, здоровенный широкоплечий детина лет двадцати, хоть особо ростом и не вышел, успел не только отмыться до скрипа, но и, в отличие от остальных узников, побриться, выпросив на время бритву у моих людей. Оставил он на себе только черные вислые усы и длинный оселедец, намотанный на ухо. Точно дзапар, хоть вставляй его в картину Ильи Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», но для Сечи на днепровских порогах вроде как время еще не пришло. Этот парень, как заправский хохол, ни на каком языке, кроме «руського», не балакал, зная на остальных языках всего по нескольку фраз типа «Гитлер капут», «Сколько стоит?» и «Угости!». Закралось подозрение, что последнее слово он знает на всех существующих в мире языках. Позже выяснилось, что половецкий и татарский языки он знал даже лучше «руськаго». Впрочем, Микал с ним общий язык нашел. А мне так было даже легче, чем выходцу с самого западного ареала славянских языков.

– А ты, казаче, никак с Днепра будешь? – спросил я его по-русски, удостоверившись, что западных языков он не знает.

– Та ни, княже… С Ворсклы. – И лыбится, показывая крепкие молодые зубы.

– Будешь защищать корабль от нападения?

– Корабелю дашь – дык и разговору нет, княже, – подбоченился он.

– Сабли нет, есть рогатина, – огласил я список.

– Та хоть дрючок, лишь бы острый был, – осклабился он снова.

– А в плен-то ты как попал, такой шустрый да умелый?

Тут парень немного смутился, но врать не стал:

– Та мы, добрый человек, на Анатолию ходили на чаечке малость тутейших за зипун пощипать, так я тама на бабе попалился, – рассказывал он со смешочками типа «ну дык вышло так». – Зашли мы ночью в бухту шепотом, весла тряпками обмотав. Село бусурманское усе дрыхло без задних ног, даже собаки не брехали. Пока хлопцы их добро на лодки таскали, я знойненьку таку бабенку найшов, та и в кусты ее завалил – мыслил, успею… Не успел. С нее меня басурмане и сняли. У нее меж ног оказалось так узенько-узенько, а мой струмент, ты сам его видал, – с мисячного порося буде. Тока разобрался и вдул, тут меня агаряне и повязали, тепленького. А казаки уси сплыли вже. С зипунами. А меня связали и в кутю к баранам покидали, як куль, но даже не катували. Правда, и исти не дали. На третий день жиду продали. Тот меня в Истамбул на шебеке свез и там перепродал на галеру. Потом и на другую перепродали. Потом уже на эту. Пять рокив, считай, как все гребу и гребу. Конца-краю этим волнам не вижу. Вот те крест.

И перекрестился по-православному.

Окружающие нашу беседу не понимали. Кроме Микала, который, сложившись пополам от смеха, упал на палубу, закатился под фальшборт и страдальчески там икал, дрыгая ногами. Смеяться по-человечески, даже ржать, он уже не мог.

– Что он с меня смеется, княже? – обиделся казак.

– Да он такой же ходок по бабам, как и ты, – ответил я ему. – А смеется, потому что представил, что это не тебя, а его за задницу с бабы повязали. Я вот что хотел спросить: служить мне будешь? Дом твой далече отсюда будет…

– Не во гнев тебе буде сказано, не буду. Домой пийду, княже, в Полтаву. Дюже соскучился. А что далече отсель, мне то не боязно. Ты мне только корабелю дай и пару монет на хлиб с салом.

– А звать-то тебя как? – восхитился я этим экземпляром.

– Меня-то? – почесал он пятерней бритый затылок, будто припоминая собственное имя. – Мамай. Грицком крестили.

– Мамай, говоришь, казаче? – усмехнулся я.

– Та у нас уси в роду Мамаи. Набольшие наши только стали по-литовски Глинскими князьями зваться. Им великий князь местечко Глину в удел дал. А Полтава-то – наш родовой город.

– А тот Мамай, что Москву воевать сто лет назад ходил, кто тебе?

– Это хан-то ордынский, который Кият Мамай?

Я кивнул в подтверждение.

– Родней он нашей будет. Предок у нас общий. У всех Мамаев.

– Хорошо. Об этом попозже поговорим. За кувшинчиком вина.

Дзапар довольно осклабился, выражая полную готовность употребить кувшинчик. Для начала…

Микалу вообще не надо отдавать приказаний. Все сам чует, что нужно. Вырос из-под палубы, и с ним – сержант. Потом и стрелки объявились с рогатинами в охапках, которыми они и оделили бывших узников совести.