Святых не существует (ЛП) - Ларк Софи. Страница 4

Я могу насмехаться над ним, пока убиваю.

Но я не делаю этого. Какой в этом смысл? Через мгновение он исчезнет навсегда. Это для меня, не для него.

Его борьба становится все слабее, всплески усилий - все дальше, как у плывущей, умирающей рыбы.

Я давлю на его горло так же неумолимо, как и раньше.

Я не чувствую сочувствия. Ни вины. Этих эмоций я никогда не испытывал.

С академической точки зрения мне известен весь спектр человеческих эмоций. Я тщательно изучал их, чтобы имитировать их влияние. Но они не имеют надо мной власти.

То, что я чувствую, я чувствую очень сильно: ярость, отвращение и удовольствие.

Это элементарные силы внутри меня, как ветер, океан и расплавленный камень.

Я должен жестко контролировать их, иначе стану не лучше Шоу, рабом своих импульсов.

Я убиваю Дэнверса не потому, что хочу.

Я убиваю его, потому что должен.

Он был раздражителем, неудобством. Ничтожное, сопливое, завистливое пятно дерьма. Он не заслуживает ничего большего, чем это. На самом деле, он должен быть в почете, потому что я сделаю из него больше, чем он когда-либо мог сделать сам. Я увековечу его, чтобы его искра горела ярче хотя бы на мгновение.

Я слышу треск ломающейся подъязычной кости.

Его тело замирает. Через три минуты я освобождаю его.

Затем начинается разделка.

Во время работы я чувствую себя целеустремленным. Я стимулирован, заинтересован, горю от удовлетворения.

Такое чувство я всегда испытываю, когда создаю искусство.

Эта скульптура просто восхитительна. Это моя лучшая работа.

Я показываю ее в "Oasis", где, как я знаю, Шоу тоже выставит свою последнюю работу.

Ни одна из костей не является узнаваемой: ни ребро, ни нижняя челюсть, ни бедренная кость. Я обработал их напильником, обмакнул в золото и установил в совершенно новом порядке. Тем не менее, их линейная, органическая форма сохранилась. Скульптура живет, так, как никогда бы не жила, если бы была сделана из позолоченного металла или камня.

Реакция мгновенная и восторженная.

— Боже мой, Коул, ты превзошел самого себя, — вздыхает Бетси, глядя на скульптуру как на идола. — Как ты ее назвал?

— Хрупкое эго, — отвечаю я.

Бетси смеется.

— Как нехарактерно самоуничижительно, — говорит она.

Я ничего не говорю в ответ, потому что, как обычно, Бетси совершенно не понимает, о чем идет речь.

Я не ссылаюсь на собственное эго, которое несокрушимо.

Не успеет закончиться вечер, как моя скульптура будет продана за 750 000 долларов какому-нибудь новоиспеченному технологическому миллиардеру.

— Они планируют переплавить ее на золото? — кисло говорит Аластор.

Он никогда не продавал скульптуру и за половину этой суммы.

— Не думаю, что кто-то покупал мои работы только для того, чтобы уничтожить их, — говорю я, напоминая Шоу, что одна фундаменталистская церковь купила одну из его картин только для того, чтобы поджечь ее. Это было в его ранние годы, когда он был провокатором, а не продавцом.

Сегодня он не в настроении насмехаться. Его лицо выглядит одутловатым из-за слишком тесного воротника рубашки, широкая грудь вздымается и опускается слишком быстро.

Он смотрит на скульптуру с нескрываемой завистью.

У Шоу есть талант, это я могу признать.

Но у меня его больше.

Затем, в самый разгар раздражения и недовольства, выражение его лица меняется. Наступает понимание.

— Нет..., — мягко говорит он. — Ты не...

Мне не нужно подтверждать это и не нужно отрицать. Истина очевидна для всех, у кого есть глаза, чтобы видеть.

Аластор испускает чувственный вздох.

— Твои действия... . — говорит он. — Выставить их на всеобщее обозрение...

На короткое время он отбросил свою ревность. Я отбрасываю свою ненависть.

Мы смотрим на скульптуру, разделяя момент глубокого удовлетворения.

Затем его импульсы берут верх, и он не может удержаться от насмешки: — Чтобы побудить тебя к созданию великого искусства, потребовались незначительные слова маленького человека.

Гнев бурлит во мне, густой и горячий.

В отличие от Шоу, я не позволяю своим эмоциям определять мои слова. Я тщательно продумываю, что его больше всего разгневает.

Глядя Аластору прямо в глаза, я говорю,— Никто и никогда не будет говорить о твоей работе так, как говорят о моей. Должно быть, это съедает тебя изнутри каждый день, когда ты просыпаешься с осознанием собственной посредственности. Ты никогда не станешь великим. Хочешь знать, почему?

Он застыл на месте, усмешка застыла на его губах.

— Это потому, что тебе не хватает дисциплины, — говорю я ему.

Теперь его захлестывает ярость, кулаки сжимаются и дрожат по бокам, толстые плечи трясутся.

— Ты ничем не отличаешься от меня, — шипит он. — Ты не лучше.

— Я лучше, — говорю я. — Потому что, что бы я ни делал, я всегда контролирую ситуацию.

Я ухожу от него, чтобы эти слова эхом отдавались в пустоте его головы.

Мара Элдрич

Я встаю в неблагоприятный час, чтобы успеть принять душ до того, как закончится горячая вода.

Я живу в одном доме викторианской эпохи с восемью другими художниками. Дом был разломан на квартиры кем-то, кто не соблюдал строительные нормы и не понимал основ геометрии. Тонкие фанерные стены делят комнаты на треугольники и трапеции без учета того, как должна вписываться в пространство прямоугольная кровать. Наклонные, прогнившие полы и провисшие потолки усиливают эффект сумасшедшего дома.

Я занимаю крошечное чердачное помещение на самом верху дома - летом там жарко, а зимой холодно. Тем не менее, это желанный уголок, потому что с него можно выйти на небольшой балкон. Прохладными ночами я люблю вытаскивать свой матрас, чтобы спать под звездами. Это самое близкое к кемпингу место в моей жизни.

Вся моя жизнь прошла в этом городе, часто в домах еще хуже, чем этот.

Я никогда не знала ничего, кроме тумана и океанского бриза, а также улиц, которые катятся вверх и вниз по головокружительным холмам, от которых горят икры, а тело наклоняется, как дерево под ветром.

Трубы вздрагивают, когда я включаю душ, втиснутая в пространство размером с телефонную будку. Вода, которая выплескивается наружу, сначала серая, потом относительно прозрачная. Тепловатая, но это лучше, чем ледяная.

Я быстро принимаю душ, потому что уже слышу, как скрипят и хлопают двери, когда несколько других соседей по комнате встают с постели. На кухне внизу горит завтрак Фрэнка. Похоже, его тосты тоже.

Художники не любят рано вставать, но никто из нас не добивается успеха настолько, чтобы не иметь подработки. У меня их три.

Сегодня утром я работаю на позднем завтраке, а позже выведу четырех неуправляемых клыков на пробежку в парк.

Я бьюсь бедром о дверь ванной, чтобы заставить ее снова открыться, и набухшая паром древесина застревает в раме. Я чуть не сталкиваюсь с Джоанной, которая спускается по лестнице в безразмерной футболке, под которой ничего нет.

— Мара, — говорит она, ее лицо уже искажается в извинениях. — Я больше не могу сдавать тебе свою студию – моё пребывание в La Maison закончилась.

— С какого момента? — спрашиваю я, паника кипит в моих внутренностях.

— Со следующей недели.

— Хорошо, — говорю я. — Спасибо, что сообщила мне.

Не все в порядке. Даже чертовски близко не в порядке.

Сейчас невозможно снять помещение для студии. Студия за студией закрываются, поскольку арендная плата в Сан-Франциско стремительно растет.

Когда я росла, это был город художников. Аллея Кларион, школа Мишн и дикое, хаотичное андеграундное искусство росли повсюду, куда ни глянь.

Моя мать не была художником как таковым, но ей нравилось трахаться со многими из них. Мы спали на диванах и в маленьких квартирках над ресторанами в Чайнатауне. Каждый день я видела, как на улицах рисуют грандиозные фрески, устраивают инсталляции и перформансы.