Слишком много счастья (сборник) - Манро Элис. Страница 29

– Красивая тарелка, – заметил он, разглядывая ее так, словно любовался своим отражением. Как только Нита отвернулась, чтобы посмотреть на яичницу, она услышала, как тарелка грохнулась на пол.

– Ах, простите! – сказал он пискляво и откровенно издевательски. – Ах, надо же, что я наделал!

– Ничего страшного, – сказала она, уже понимая, что на самом деле все очень и очень страшно.

– Выскользнула из рук, понимаешь…

Она взяла еще одну тарелку и поставила ее возле тостера, чтобы положить на нее половинки булочки, как только они будут готовы, а потом яичницу, залитую сверху кетчупом.

Он тем временем наклонился, чтобы собрать осколки разбитой тарелки. Поднял один, с очень острым концом. Когда она ставила на стол готовое блюдо, он слегка провел этим острием себе по голому предплечью. Выступили мелкие бусинки крови – сначала по отдельности, потом слились воедино.

– Все нормально, – сказал он. – Шучу. Я знаю, как это делать в шутку. А если бы я это сделал всерьез, нам бы уже кетчуп не понадобился, а?

На полу оставалось несколько осколков, которые он не поднял. Нита повернулась и хотела выйти, чтобы взять веник, стоявший в кладовке возле задней двери дома. Он в мгновение ока схватил ее за руку.

– Сядь! Сиди тут, пока я не поем.

Он поднял кровоточащую руку и показал ей снова. Потом сделал из булки и яичницы сэндвич и проглотил его в несколько укусов. Жевал он, не закрывая рта. Чайник вскипел.

– Пакетик в кружке? – спросил он.

– Да. То есть я насыпала чая прямо туда.

– Не двигайся. К чайнику близко не подходи, поняла?

Он налил кипяток в чашку.

– Что это за сено? Другой чай есть?

– К сожалению, нет. Прошу прощения.

– Прощения не проси. Если больше ничего нет, значит нет. А скажи, ты что, и правда поверила, что я пришел проверять предохранители?

– Ну да, – ответила Нита. – Поверила.

– А теперь не веришь?

– Теперь нет.

– Боишься?

Она решила, что этот вопрос не насмешка, он спрашивает всерьез.

– Не знаю. Наверно, больше испугана, чем боюсь. Не знаю.

– Одной вещи можешь не бояться. Насиловать я тебя не буду.

– Этого я и не боялась.

– Ну, не стоит зарекаться. – Он отпил глоток и скривился. – Подумаешь, старая. Есть такие козлы… Кого хочешь трахнут. Младенца, собаку, кошку, старуху. Старика тоже могут. Неразборчивые ребята. Но я-то не такой. Я это делаю только в нормальных условиях с красивой телкой, которая мне нравится и которой я нравлюсь. Так что ты не волнуйся.

– Я и не волнуюсь, – ответила Нита. – Но спасибо, что сказали.

Он отмахнулся от этих слов, но было видно, что он очень собой доволен.

– Это твоя машина у входа?

– Моего мужа.

– Мужа? А где он?

– Он умер. А я не вожу. Собиралась ее продать, но не успела.

Какая глупость! Как глупо было сказать ему все это.

– Две тысячи четвертого года выпуска?

– Наверное. Да.

– А я было решил, что ты хочешь меня надуть, когда сказала про мужа. Не прошло бы, учти. Я нюхом чую, когда женщина живет одна. А про тебя понял это, как только вошел в дом. Даже раньше – как только ты отперла. Чутьем почуял. Ну и как она, бегает? Когда он в последний раз на ней ездил?

– Семнадцатого июня. В тот день, когда умер.

– А бензин там остался?

– Да, наверное.

– Будет неплохо, если он успел заправиться. Ключи у тебя?

– Да, но не с собой. Я знаю, где они лежат.

– Ладно.

Он отодвинул свой стул, задев что-то из посуды. Встал, тряхнул головой, словно чему-то удивляясь, и сел обратно.

– Выдохся. Надо посидеть минутку. Думал, поем – станет легче. Я ведь тебе наврал про диабет.

Она подвинула свой стул, и он тут же вскочил.

– Сиди где сидишь! Я не настолько выдохся, чтобы тебе шею не свернуть. Просто прошагал всю ночь.

– Я собиралась достать ключи.

– Сиди и жди, пока не скажу. Шел по шпалам всю ночь. И ни одного поезда. Всю ночь, пока сюда шел, – ни одного поезда.

– Они тут почти не ходят.

– Ну а я о чем? Это хорошо. Шел, шел, да еще возле каждой гребаной деревни приходилось залезать в канаву. Потом рассвело, но я уже был почти на месте. Только через дорогу один раз перебежать пришлось. Огляделся здесь, вижу – дом, рядом машина стоит, и тут я себе сказал: «Вот оно!» Я мог, конечно, отцовскую машину забрать, но не стал. Кое-какие мозги у меня еще сохранились.

Было ясно: он хочет, чтобы она спросила, что он такого натворил. Но Нита понимала: чем меньше она будет знать, тем лучше для нее.

И вдруг впервые с тех пор, как он вошел в дом, она вспомнила о своей опухоли. О том, что эта болезнь освобождает ее, избавляет от опасностей.

– Ты чего улыбаешься?

– Не знаю. Разве я улыбалась?

– Ты, наверное, любишь слушать рассказы. Рассказать тебе историю?

– Я бы предпочла, чтобы вы ушли.

– Уйду, уйду. Но сначала расскажу тебе историю.

Он сунул руку в задний карман брюк.

– Вот. Хочешь посмотреть фотку? Гляди.

Это была фотография трех человек, снятая в гостиной, на фоне задернутых штор с узором в цветочек. Пожилой человек – не слишком старый, лет шестидесяти с небольшим, – и женщина того же возраста расположились на диване. Очень полная молодая женщина сидела рядом в кресле-каталке, чуть выдвинутой вперед. Мужчина был крупным, седовласым. Глаза прищурены, а рот чуть приоткрыт, словно от одышки, но при этом он старательно улыбается. Пожилая женщина гораздо ниже его ростом, темноволосая, губы подкрашены. На ней надета так называемая крестьянская блуза с небольшими красными бантиками у запястий и на вороте. Она как-то странно улыбается, может быть, просто скрывает плохие зубы.

Но больше всего привлекала внимание молодая женщина. Одетая в широкое цветастое гавайское платье, она казалась каким-то чудовищем. Черные волосы аккуратно уложены меленькими кудряшками на лбу, щеки постепенно переходят в шею. И несмотря на обилие плоти, на этом лице царило выражение довольства и лукавства.

– Это моя мать, это отец. А это сестра, Мадлен. В коляске. Она родилась такой чудно́й. И ни хрена доктора сделать не могли. Жрала все время, как свинья. Мы с ней никогда не ладили, сколько себя помню. Она была на пять лет старше и только и делала, что меня мучила. Швыряла в меня все, до чего могла дотянуться, пихала, пыталась обогнать, где могла, на своей гребаной каталке. Извините мой французский.

– Наверное, вам было трудно. Вам и вашим родителям.

– Ну, они-то привыкли. Смирились. Ходили в церковь, и там поп говорил, что она, мол, послана им в подарок от Бога. И ее с собой возили в церковь. Она там визжала, как гребаная кошка, а они говорили: пытается подпевать, значит, ее Бог благословил. Мать ее! Снова извиняюсь.

– Ну а я дома долго не засиделся, как ты понимаешь. Быстро зажил своей жизнью. Живите как хотите, говорю им, а меня от этого дерьма избавьте. У меня своя жизнь. У меня работа. Я ведь без работы почти никогда не оставался. Я не из тех, кто сидит на заднице, получает пособие и бухает. На месте не сидел то есть. Я у отца ни гроша ни разу не попросил. Встаю и иду работать – мажу крышу битумом в сорокоградусную жару, или полы мою в какой-нибудь драной забегаловке, или механиком устраиваюсь в какую-нибудь гребаную мастерскую. Пожалуйста, работаю. Но я не собирался всю жизнь ходить под ними. Поэтому долго не выдержал. Эти гады всегда помыкают такими, как я, а я этого не собирался терпеть. Я из рабочей семьи. Отец пахал всю жизнь, пока мог, он на автобусе работал. Нет, я не для того родился, чтобы мной помыкали. Хотя и хрен с ними. А дело-то в чем. Мне родители всегда говорили: дом твой. Все выплачено, ремонт сделан, и он твой. Так они мне говорили. Тебе, мол, в нем пришлось нелегко, когда ты был пацаном. Образования, мол, ты не получил, это мы виноваты и хотим загладить вину. Ну а недавно звоню отцу, а он говорит: ты, мол, должен войти в положение и пойти на соглашение. Какое еще, на хрен, соглашение? А такое: подпишешь бумагу, что будешь заботиться о сестре до самой ее смерти. И дом твой, но только при условии, что она там тоже будет жить.