Свадьба за свадьбой - Андерсон Шервуд. Страница 31

На празднике были и мужчины, и женщины, и на женщинах были белые платья. Пленительно было наблюдать за тем, как они движутся среди зеленых деревьев и как одна из женщин спустилась к реке и, поставив одну ногу на пришвартованную лодку, а другой упираясь в песок, наклонилась к воде наполнить кувшин. Даже с такого расстояния видна была эта женщина и ее расплывчатое отражение в реке. Они смыкались и расходились в стороны. Две белые фигуры сходились и расходились, словно створки тонко окрашенной раковины.

Молодой Уэбстер на вершине холма не смотрел на свою невесту, и они оба не произносили ни слова, но он был взволнован почти до исступления. Думала ли она о том же, о чем думал он? Было ли ее существо распахнуто так, как его собственное?

Как трудно становилось удержать мысли в порядке. Что он думал, что думала и чувствовала она? Далеко, в лесу за рекой белые женские фигуры двигались среди деревьев. Мужчин, в этих их темных одеждах, уже почти не различить. Он уже совсем не думает о них. Одетые в белое женские фигуры вплетались в плотный массив мощных стволов и вновь проступали наружу.

Позади него на холме — женщина, и она его невеста. Быть может, ею владеют те же мысли, что и им. Так оно должно быть. Она женщина, и она молода, и она наверняка боится, но пришло время отбросить страх. Ты мужчина, и, когда приходит время, ты подходишь к женщине и берешь ее. В природе есть какая-то жестокость, и, когда приходит время, жестокость эта становится частью твоей мужественности.

Он закрыл глаза и, перекатившись на живот, встал на четвереньки.

Если ты продолжишь тихонько лежать у ее ног, это будет безумием. Внутри у тебя уже воцарился хаос. «В смертную минуту перед человеком проходит вся его жизнь». Какая чушь. «А как насчет минуты зарождения жизни?»

Он стоял на четвереньках, как животное, глядел в землю и по-прежнему не глядел на нее. Все силы его существа были направлены на то, чтобы объяснить дочери значение этого момента в его жизни.

— Как мне описать то, что я чувствовал? Если б я только был художником или певцом! Глаза мои были закрыты, и внутри меня жили одновременно все видения, все запахи и ощущения, которыми полнился мир открывшейся мне долины. Внутри себя я постиг все.

Все окрасилось цветными вспышками. Сначала они стали желтыми, золотисто-желтыми, сияющими, еще не рожденными существами. Эти желтые существа были тонкими полосками сияющего цвета, врывшимися в темно-синие и черные краски почвы. Желтые существа еще не родились, не вышли на свет. Они были желтыми потому, что еще не стали зелеными. Уже скоро желтый цвет соединится с темными цветами земли и прорастет, пробьется в мир красок… Будет океан красок, вздымающий волны, взрывающийся брызгами. Придет весна из глубин земли, из моих глубин.

В небе над рекой парили птицы, и молодой Уэбстер, не открывающий глаз, стоявший на четвереньках перед женщиной, сам был птицами в небесах, и самими небесами, и рыбами в реке, что текла внизу. В ту минуту ему казалось, что, если он откроет глаза и обернется, посмотрит в долину, то даже с такого расстояния сможет увидеть мельчайшее движение рыбьего плавника в водах далекой реки внизу.

Но лучше сейчас ему не открывать глаз. Когда-то он посмотрел в глаза женщины, и она вышла ему навстречу, как пловец, поднимающийся из морских глубин, но потом что-то случилось, и все пошло под откос. Он подполз к ней. Теперь она начала протестовать. «Не надо, — сказала она. — Я боюсь».

Сейчас лучше не останавливаться. Пришло время, когда нельзя останавливаться. Он вскинул руки и обхватил руками ее, отбивающуюся и плачущую.

8

— Почему так необходимо совершать насилие, предавать насилию сознание, предавать насилию то, что вне его?

Джон Уэбстер вскочил со своего места рядом с дочерью и резко обернулся. Слово вырвалось из тела его жены, что сидела незримая на полу позади него. «Не надо», — проговорила она и, дважды без всякого толку открыв и закрыв рот, повторила эти слова. «Не надо, не надо», — говорила она. Слова, казалось, проталкивали сами себя сквозь ее губы. Ее тело грузно осело на пол, оно казалось всего лишь странным, бесформенным свертком из плоти и костей.

Она была бледна вязкой, мучнистой бледностью.

Джон Уэбстер вскочил с кровати, как прыснула бы собака, спавшая в придорожной пыли, из-под колес мчащегося автомобиля.

Проклятье! Его сознание резко дернулось в настоящее. Мгновением раньше он был с молодой женщиной на вершине холма, над широкой, умытой солнцем долиной, он занимался с нею любовью. Ничего хорошего из этого не вышло. Вышло черт знает что. Перед ним была высокая стройная девушка, которая подчинила свое тело мужчине, но все время была страшно напугана, стиснута чувством вины и стыда. Когда все закончилось, она плакала, но не от избытка нежности, а от того, что чувствовала себя нечистой. Потом они спускались по склону холма и она пыталась объяснить ему свои чувства. Теперь он тоже начал чувствовать себя нечистым и жалким. На глазах у него выступили слезы. Он думал, что она наверняка права. То, что она говорила, говорили почти все. В конце концов, мужчина не животное. Мужчина — сознательное существо, которое старается перебороть свою животную сущность. Он попытался обдумать все это в ту же самую ночь, когда впервые лежал в постели рядом с женой, и пришел кое к каким выводам. В своей вере в то, что в мужчинах таятся определенного рода порывы, которые лучше держать в узде, она конечно же была права. Если дать себе волю, станешь не лучше зверя.

Он старался трезво все обдумать. Она хотела, чтобы между ними не было любви, кроме как чтобы зачать ребенка. Если у тебя есть дело — привести в мир ребенка, сделать государству нового гражданина, тогда можешь заниматься любовью, в определенной мере сохраняя достоинство. Она пыталась объяснить, какой униженной, какой жалкой почувствовала себя в тот день, когда он застал ее обнаженной. Они впервые говорили об этом. И все стало в десять раз, в тысячу раз хуже из-за того, что он пришел во второй раз и другие его видели. Та минута чистоты, что была между ними, решительно, наотмашь предана отрицанию. После случившегося она не могла больше выносить общества своей подруги, а ее брат — да неужели она смогла бы теперь хоть когда-нибудь снова взглянуть ему в лицо? Ведь всякий раз, когда он смотрел на нее, он видел ее не надлежащим образом одетой, как оно было на самом деле, а бесстыдно обнаженной, на постели, в объятиях голого мужчины. Она была вынуждена немедленно покинуть тот дом и вернуться к себе, и, разумеется, стоило ей оказаться дома, как все принялись любопытствовать, по какой причине ее визит так резко прервался. И еще в том была беда, что на следующий день мать начала расспрашивать ее, а она вдруг разразилась слезами.

Она представить себе не могла, что они теперь думают. Если говорить всю правду, то она начала бояться мыслей каждого, всех без разбору. Когда она по вечерам входила в свою спальню, то почти стыдилась взглянуть на собственное тело и взяла за правило раздеваться в темноте. Мама всякую минуту могла обронить какое-нибудь замечание. «Ты так внезапно вернулась домой — это как-то связано с тем молодым человеком, ну, тем, который там гостил?»

Вернувшись домой, она испытывала такой стыд в присутствии других людей, что решила обратиться к церкви, и это решение пришлось весьма по душе ее отцу, набожному прихожанину. В сущности, эта история сблизила ее с отцом. Может быть, дело было в том, что он, в отличие от матери, никогда не докучал ей неудобными вопросами.

В конце концов она решила, что если когда-нибудь и выйдет замуж, то постарается сохранить свой брак чистым, построить его на основе чувства товарищества; и поняла, что должна выйти за Джона Уэбстера, если он когда-нибудь повторит свое предложение. После случившегося это было бы единственно верным поступком для них обоих и теперь, когда они женаты, им следует постараться загладить прошлое, ведя чистую жизнь и изо всех сил сдерживая животные порывы, которые пугают, шокируют людей.