Рубиновый лес. Дилогия - Гор Анастасия. Страница 3

Я растёрла замёрзшие ноги и, нащупав под шкурой длинную ручку, вытащила оттуда медную сковороду. К счастью, камин ещё держался. Решив не будить Матти, я сама откопала на его дне несколько тлеющих углей и горячую золу, пересыпала их на дно жаровни и, замотав ту в льняную ткань, вернула в постель. Обнаружив источник тепла, Матти тут же вытянулась и обвилась вокруг жаровни, как змея.

Цварк. Цварк!

Я стряхнула с ладоней копоть и запрокинула голову. Крыша ходила ходуном, но уже спустя минуту эта дрожь, сопровождаемая металлическим лязганьем, сместилась на внешние стены башни.

– Глупая ящерица, – пробурчала я, укутываясь в овчину, и направилась к двери, ведомая не столько бессонницей после кошмарного сна, сколько любопытством.

За семнадцать лет посты хускарлов ни разу не менялись: я знала их расположение наизусть – пожалуй, даже лучше, чем названия покорённых отцом туатов. Тем более за воинами всегда тянулся отчётливый шлейф медовухи, без которой в месяц воя было трудно согреться, – благодаря этому их приближение чувствовалось за лигу [3]. Виляя по каменным коридорам, я быстро пересекла восточное крыло и оказалась в южном, а ещё через пять минут юркнула в пристроенную башню, стоящую особняком от остального замка. В ней гулял ветер, просачиваясь сквозь трещины в камне, а со стен на меня смотрели гобелены паутин. Дойдя до последнего факела в напольном держателе, я тем самым пересекла невидимую границу… и окунулась во тьму.

Несмотря на то что башня состояла всего из одной комнаты, в ней было сложно ориентироваться на память: мебель кучковалась и часто передвигалась, будто никак не могла найти своего места. Выставив перед собой руки, чтобы не убиться о какой-нибудь косяк, я очертила пальцами комод, а затем, шаг за шагом, добралась до письменного стола и нащупала связку свечей. К счастью, серные черенки всегда лежали рядом с ними. Выверенным движением подпалив несколько фитилей, я облегчённо выдохнула, распустив по комнате слабый свет, и огляделась.

– Как холодно, – вырвалось у меня от удивления.

Такой холод был неестественным для местного обитателя. Это настораживало едва ли не больше, чем его непосредственное отсутствие: насколько давно он ушёл, что башня успела так остыть? Я вставила свечи в настенные канделябры возле кровати, а одну взяла с собой, чтобы приблизиться к дырявому креслу, поверх которого лежала открытая книга. Жухлые страницы, затёртая обложка с рунической вязью… В той едва читалось «Память о пыли».

– А я говорил, что твоя весталка абсолютно бестолкова. Она даже не научила тебя стучаться!

Визг поднялся к горлу, но, так как подобное случалось не единожды, я тут же проглотила его обратно и обернулась с раздражённым выражением на лице. Если бы не глаза Соляриса, светящиеся в темноте, как огоньки ещё двух жёлтых свечей, я бы даже не поняла, что он уже здесь. Оказывается, стрельчатое окно, выходящее на утёсы Изумрудного моря, было не заперто: оно бесшумно приоткрылось, впуская Сола, и точно так же бесшумно закрылось на щеколду.

Как жаль, что я не заметила этого раньше и не заперла его на улице в назидание!

– Что ты здесь делаешь? – спросил Солярис, решив, что от испуга я, похоже, онемела. Отчасти так оно и было. – Замёрзла и снова пришла просить, чтобы я подышал огнём в твой камин? Разбуди Матти или оденься потеплее. Мне некогда.

Я осторожно приблизилась и сощурилась, пытаясь разглядеть, что он несёт в руках с серповидными агатовыми когтями, до сих пор покрытых жемчужной ребристой чешуёй. Лунный свет падал на холщовый мешок, явно тяжёлый – Солярис спрыгнул с подоконника не так грациозно, как обычно. Внутри мешка при этом что-то загрохотало.

– Эй, ты слышишь меня? – Солярис сбросил загадочный мешок на постель и выпрямился. Его силуэт удлинился, а глаза – единственное, что было видно при таком освещении, – загорелись ещё ярче. – Иди спать!

– Отец убьёт тебя, если снова увидит пробоины в крыше. Ты ведь знаешь, что карабкаться по замку запрещено! В прошлый раз после твоих «прогулок» на ремонт ушла половина казны.

Солярис зажёг сразу с десяток свечей из разорённой мною связки. Для этого ему даже не пришлось искать черенки – он просто поднёс фитили к губам. В комнате резко посветлело… И потеплело тоже. Тело Сола всегда источало нечеловеческий жар, потому я и находила в его башне убежище – и от холода, и от бессонницы, и от одиночества. Правда, не сказать, чтобы Солярис был от этого в восторге…

– Я не гулял, – сказал Солярис, когда я уже было решила, что он мне не ответит.

– Для дежурств у нас есть хускарлы и хирдманы, – напомнила я.

– Я и не дежурил.

– А что ты тогда делал?

В этот раз ответа всё-таки не последовало.

Несмотря на то что в первородном облике Солярис весил пару тонн, из-за чего крыши под ним частенько проламывались, в человеческой форме он передвигался плавно и тихо, как сам ветер. Даже старые доски, которыми были вымощены полы башни, не скрипели от его шагов так, как от моих, хоть я и была в два раза меньше. Без единого звука Солярис обошёл постель и водрузил капающие свечи на каменные выступы в углах комнаты, что обычно предназначались для алтарей, но сейчас пустовали.

– Солярис… – позвала я, заставляя его повернуться.

Когда зернистый свет растёкся и рассредоточился по комнате вместе с расставленными свечами, глаза Соляриса погасли, сделавшись золотисто-медовыми, как пчелиные соты. В них отражалось не только свечное пламя, но и те невзгоды, что Солу довелось пережить, когда меня ещё не было и в помине. Чешуя окончательно сползла с его фарфоровых рук, выглядывающих из-под закатанных рукавов домотканой рубашки, – так же легко на улице таял снег с приходом весны. Сейчас он таял и в его взъерошенных волосах, тоже жемчужных, как украшения в моей королевской шкатулке. Они никогда не отрастали, не меняли ни цвета, ни длины – Солярис не менялся тоже, застыл на пике своей юности. Внешне он был одного возраста с самым молодым ярлом, назначенным моим отцом в прошлом году, но достаточно было заглянуть в эти красивые светящиеся глаза, чтобы понять – Сол намного старше.

– Если ты соскучился по полётам и первородному облику, то мог бы просто сказать, – прошептала я, даже не пытаясь скрыть вину, которую чувствовала за это. За его жизнь в заточении и неволе. – Моё Вознесение уже завтра. Мы сможем летать столько, сколько захотим. Главное, не нарушай запреты отца и не досаждай ему. Иначе я… не смогу защитить тебя.

В башне пахло старостью и пылью, но, когда здесь находился Солярис, её заполнял запах пергамента, кожаных переплётов, мускуса и сухого тепла. Эти ароматы окутали меня, когда он подошёл вплотную. Я увидела, как смягчилось его лицо со строгими и упрямыми чертами, и уже в тысячный раз поймала себя на мысли о том, какие же у него белые брови и ресницы: те почти сливались с кожей. Зато губы горели ярко, обветренные на морозе.

Когда Солярис нагнулся ко мне, рубаха с широким воротом сползла с одного его плеча, оголяя шею. Тонкая полоса цвета запёкшейся крови, охватывающая её, была шершавой на ощупь. Я точно знала это, потому что собственноручно сняла с Сола тот ошейник из чёрного серебра, который её оставил.

– Рыбья кость, – удручённо вздохнул Солярис, смотря на меня сверху вниз, и я вспыхнула. Теперь он вздумал бросаться глупыми детскими прозвищами?! – Подойди сюда.

Он попятился и возвратился к той стороне постели, на которой лежал холщовый мешок. От близости Соляриса к канделябру по всей спальне рассыпались тени – так мерцала серьга из латуни в его левом ухе. Свет играл на всех тринадцати гранях маленького изумрудного шарика на конце её подвески. Как только я двинулась следом за Солом, теней на полу стало в два раза больше: в моём ухе, только правом, свет приветствовала идентичная серьга.

– Что это? – спросила я, наклоняясь ближе к мешку, и тогда Солярис дёрнул за шнурок, высвобождая его содержимое. – Дикий!

Ругательство само слетело с уст, когда на покрывале передо мной рассыпались черепа. Большинство из них уже начали крошиться, молочно-белые после обжига в ритуальном огне, в котором торжественно сгорала их плоть после смерти. Солярис протянул к ним руку и подхватил один черепок, продев в его глазницу заострённый коготь. В черепе совсем не осталось зубов и даже отсутствовала нижняя челюсть, отчего он выглядел ещё более жутко, чем остальные.