Принц и нищий (СИ) - "SmileGin". Страница 72

Вообще, для начала неплохо было бы, чтобы сперва Кея признал их сложные отношения, а то у них по-прежнему все очень туманно. Пусть Мукуро и не претендовал на руку, сердце и прочие субпродукты его организма, но как-то не особо улыбалось быть пятой скрипкой в нехилом списке любимых инструментов Хибари Кеи.

Любят ли они друг друга? А хрен его знает. Да, наверное. Мукуро об этом не задумывался, и уверен, что Кея тоже не особо заморачивался по этому поводу. Да и какая разница, пока им вместе вполне неплохо?

Но не только возвращение Кеи в Японию приподнимало валяющееся уже довольно долгое время у самого плинтуса настроение.

У Деймона внезапно появилось свободное время. Правда для этого ему приходилось отключать телефон или игнорировать бесконечные звонки, но и это уже можно было назвать большим прогрессом. Раньше он срывался на первый же вызов, чем неимоверно бесил Алауди и расстраивал Мукуро. Теперь все изменилось. Неизвестно на сколько, но все же. Они вместе, втроем, гуляли по городу, ели мороженое в минус пятнадцать, строили снеговиков и играли в снежки, наверстывая упущенное в детстве, а потом вваливались домой, промокшие и замерзшие, обсыхали на горе пледов у камина и порой прямо там же и засыпали, рискуя сгореть заживо от близости к открытому огню. Алауди даже усмирил свою язвительность, не колол словами, не распускал руки — в прямом и переносном смысле этого выражения, смеялся вместе с ними, отдыхал и наслаждался. И он даже согласился на предложение Деймона вместе нарядить елку к Рождеству, чем никогда прежде не занимался.

Впрочем, раньше в этом доме никто этим не занимался: для этого вызывались специальные люди во главе с дизайнером, которые и украшали к праздникам дом — елку в том числе.

И сейчас наверняка не только Мукуро испытывал неловкость и сожаление, что прежде они не собирались для таких вот теплых и ламповых мероприятий.

Деймон подавал игрушки и навешивал гирлянды, пока Мукуро балансировал на стремянке, нанизывая неудобные петельки на мягкие пушистые зеленые лапки, а Алауди стоял внизу: подразумевалось, что он будет подстраховывать, но на самом деле только делал хуже, трясся или толкая лестницу. То и дело Деймон шпынял его за это, а Мукуро, с трудом удерживая равновесие, тихо матерился себе под нос и пинался, напрашиваясь на взбучку.

Позолоченные пластиковые шишки переливались в зыбком свете, отбрасываемом пламенем из потрескивающего камина, терпко пахло свежестью и хвоей, и в глазах рябило от разноцветных огоньков разномастных гирлянд.

Наконец, когда с елкой было покончено, Алауди щедро осыпал ее искусственным снегом, а Деймон и Мукуро ликвидировали весь скопившийся мусор. После этого они отошли к дверям и замерли, откровенно любуясь на свою работу.

Деймон поднял с журнального столика новенький Полароид и запечатлел на фотоснимке ель, которую они несколько часов украшали гирляндами, сахарными ангелочками и старыми фотографиями. Получилось очень даже ничего — гораздо лучше, чем холодная красота, бездушно сделанная руками наемных работников. Так… по-домашнему. Уютно.

Мукуро с грустью вспомнил, что в последний раз елку он наряжал лет сто назад, вместе с отцом и матерью — настоящей — до того, как она заболела и умерла.

— Отнесем Тсуне, — вздохнул Деймон, тоскливо рассматривая проявившийся снимок. — Вряд ли в тюрьмах справляют Рождество.

— О, еще как справляют, — пренебрежительно фыркнул Алауди, предзнаменовывая бурю. — Двойная порция обеда, поздние подъем и отбой, время прогулки в общей зоне увеличивается, свидания даются даже тем, кому прежде запрещали… По-своему, но справляют. Мне кажется, это даже слишком щедро для таких отбросов общества.

— Подумай хорошенько, прежде чем продолжать эту тему, — резко ответил Деймон. Эта тема поднималась со дня судебного заседания каждый божий день и в итоге заканчивалась жуткими скандалами и порой даже драками. Мукуро, первое время активно принимающий участие в вакханалии, уже давно устал от бессмысленной ругани, обе стороны исчерпали все аргументы еще в первый день разборок, а сейчас просто все идет по кругу. — Он защищал свою семью.

— А мы кто? Просто так, какие-то левые ребятки? — холодно осведомился Алауди. — Снимите розовые очки и посмотрите объективно на его мелкую, гаденькую сущность. Он пробыл в этом доме очень долго, и все это время обманывал нас. Ты даже не знаешь, какой он настоящий.

— Я знаю, — вмешался Мукуро, устало вздохнув. Этих разговоров никак не избежать. — Тсуну унижали и били в детском доме старшие дети, а еще он видел и, возможно, подвергался с их стороны сексуальному насилию. Тут у любого шарики за ролики заедут. Хибари в его жизни стал… я не знаю, как ангел, что ли. — Тут он даже не кривил душой. Для Тсуны Кея и впрямь был едва ли не небожителем. — Из-за него его жизнь круто изменилась, он ему придавал сил. Тсуна любил тебя, пап, и ему не доставляло удовольствие претворять в жизнь план. — В памяти все всплывало заплаканное лицо Тсуны, когда пустили утку о смерти Деймона. -Тебя он тоже любил — уважал точно, меня — может быть. Просто Кею он любит больше. — Мукуро беспокойно взглянул на отца, прекрасно осознавая, как его ранят эти слова.

Деймон долго приходил в себя после судебного процесса. Дергал адвокатов, строчил жалобы и требовал пересмотра, несмотря на возмущение Алауди, который прощать и принимать Тсуну не хотел ни в какую. Кто-то откровенно посмеивался над желанием Деймона вытащить из тюрьмы собственного несостоявшегося убийцу, кто-то осуждал, но все, так или иначе, недоумевали. Только Мукуро, пожалуй, понимал его, потому что испытывал те же чувства: злость, растерянность, жалость, понимание, горечь. На самом деле, много какие эмоции вызывал Тсуна, но почему-то Мукуро никак не мог заставить себя его ненавидеть. Его и тех двух придурков, что составили ему компанию. Они хотели убить его, едва не убили отца, но…

Первую неделю было особенно больно. Он, даже можно сказать, их ненавидел, но сейчас, когда чувства более или менее пришли в норму, испытывал странную смесь из сожаления и желания вернуться в недалекое прошлое, когда они сидели в комнате Хибари и жрали чипсы, запивая дешевым алкоголем, а на стареньком ноутбуке на разные лады постанывали накачанные гомосеки. Как беззаботно, как весело было тогда! А ведь он все вздыхал о неустроенности своей жизни…

Маленькая квартирка в Намимори, где развернуться-то можно было с трудом, где балкон размером со спичечный коробок, стены словно сделаны из картона, а во дворе ошивался всякий сброд, казалась ему роднее, чем огромный особняк, стоимостью больше десяти миллионов йен. Он даже по работе скучал и бесхитростным девчонкам, неумело и стеснительно кокетничавшим с ним в клубе.

Кен вытаскивал его на вечеринки, в клубы, но желания там отираться больше не было. Нет, он рад был тем, кто выгораживал его, пока Сато распускал про него правдивые, но изложенные в отвратительном свете сплетни, но баловаться наркотиками ему уже совсем не хотелось, а без них дергаться на танцполе было не так уж и весело. Дни длились томительно, занятые ожиданием возвращения Хибари и попыткой выйти на связь с Тсуной, который упорно отказывался от всех свиданий. Деймон писал ему письма пачками, а получал в ответ один-два листка, заполненных самобичеванием, просьбами отказаться от него и вопросами про Хибари. Грустно было видеть отца таким разбитым. Отчасти, может, потому Алауди и злился на Тсуну. Он всегда слишком близко воспринимал все, что касалось Деймона, даже порывался уволиться и разбежаться после всего произошедшего, но общими усилиями его удалось уболтать. Он ведь, по сути, ни в чем не был виноват — по крайней мере, не настолько, чтобы корить себя за то, что случилось. Ни дня не проходило без его молчаливого самоуничижения — это отражалось в его глазах, движениях, голосе. Он не мог простить себе, что на эмоциях оставил Деймона одного, и тот едва не погиб; не мог понять, как не распознал угрозу в лице Тсуны, — и если бы Мукуро вовремя не скооперировался с отцом, то Алауди вполне мог бросить все и укатить в свою Францию, где его следы окончательно бы затерялись. А так, все заявления на увольнения отправлялись в топку или шредер, а Мукуро мотался за Алауди по пятам, опасаясь того, что он тупо по-английски сбежит.