Жажда, или за кого выйти замуж - Успенская-Ошанина Татьяна. Страница 22

— Вот. — И, словно совершив главное дело, облегчённо вздохнула. — Я, Катерина Фёдоровна, живу теперь. Вот, — она махнула на дочку, продолжавшую бегать. — Я очень даже живу.

— Мужчина есть у тебя?

Верочка засмеялась.

— Зачем он нам теперь? Выгнала. Тот, который мне нужен, видать, не родился, а которые хотят с меня сорвать удовольствие, мне зачем теперь? Вот, — она махнула рукой. — Утром, идём вместе, она — в ясли, я — на работу. Работаю и жду: наступит же когда-нибудь вечер! Жду, жду, и, знаете, каждый день вечер наступает. Бегу в ясли. А потом вместе по магазинам. Что успеем захватить, — наше! Потом вместе варим еду, потом вместе играем. Я теперь во все игры научилась, в детстве не играла теперь играю. Вместе ложимся спать. Какой мужик… Губы вытянет, вот так, в дудочку, и дудит. А я ей сказки рассказываю.

— Как назвала её?

Больно билось сердце, и столько было сейчас в Катерине силы, что могла она сейчас сделать самую сложную операцию, могла легко взбежать на гору.

— Катей назвала. Как же ещё её назовёшь? Катерина.

Хотела спросить, объявлялся ли отец, и не смогла — перехватило дыхание. Благодарная, не могла глаз отвести от упругого сильного ребёнка, чертящего сейчас свою жизнь по паркету.

У Анатолия было профсобрание, и Катерина одна ехала домой. Она пыталась вызвать в себе угрызения совести — Анатолий всё время работает на неё, а на душе было светло и празднично: Верочка с дочкой, Николай со смешными бровями, Тамара, ждущая от неё спасения, окружили её, наперебой что-то говорили ей, и их голоса, их лица определяют её сегодняшнюю жизнь.

…Через три года раскрылись причины изнурительной работы Анатолия по ночам. Он позвонил ей на работу, чего никогда не бывало.

— Когда ты пойдёшь обедать? — спросил звонко. Голос у него прозвучал совсем по-мальчишески, чуть вибрируя на высокой ноте: вот-вот пустит Анатолий петуха! — В два? Хорошо. Прошу тебя, выйди на улицу. Я стою здесь, около тебя. Пообедаем вместе, хорошо?

— Что случилось? — растерянно спросила она. — С Катей?

— Нет, Катюша в порядке. Мне нужно тебя увидеть.

Перед дверями её клиники стояла голубая машина, она блестела ручками и окнами. Новенькие «Жигули».

— Вот… мои чертежи и рефераты. Тебе подарок. На юг поедем, к морю.

Она заплакала. Прислонилась к новой прохладной дверце. Плакала горько, виновато.

— Что случилось? Ты не рада? Тебе плохо? Ты не такую хотела машину? Объясни же, умоляю тебя.

Из праздничного и сияющего Анатолий сделался несчастным. Топтался растерянный перед ней, не зная, что делать дальше, что говорить.

Вереница торопливых событий, картинок прошла перед Катериной. Она спит, Толя склонился над столом. Она только проснулась, потягивается, отдохнувшая и довольная, он ставит перед ней кофе. В субботу она собирается стирать, он приходит в ванную, отнимает таз. «Я помогу!» День за днём, час за часом его сияющие глаза обращены к ней. Ради неё — каждое мгновение его жизни!

— Какой ценой! — заговорила наконец Катерина. — А если ты из-за этого тяжело заболел? Посмотри, какой ты синий, под глазами черно. Ты истощён. Зачем нам машина? — Она протянула руку к его щеке, погладила. И — улыбнулась. — Теперь ты больше не будешь работать ночами? — спросила с надеждой. — Мне ничего не нужно. Я хочу только, чтобы ты был здоровый. — Нежность смешивалась с благодарностью и восхищением. Как она не понимала, с каким удивительным, каким жертвенным человеком рядом живёт?!

— Буду! — сказал Анатолий. — У меня ещё идеи. Почему ты плачешь? Объясни, я ничего не понимаю, — просил он. — Разве ты не рада? Разве тебе плохо будет ехать в собственной машине к морю?

В этот день возникло в ней зыбкое, неуверенное. чувство вины перед Анатолием. Хватит барства.

С сегодняшнего дня она будет служить ему в ответ. Но, прислушиваясь к себе, безжалостно вглядываясь в себя, поняла: она не сможет служить ему. Не хочет.

Все-таки условие поставить сумела: ночью он работает лишь два раза в неделю, в остальные дни ложится спать рано.

Дочка уснёт, Анатолий включит музыку, зажжёт торшер, поставит перед ней чай. Она пьёт чай, а он смотрит на неё так, точно видит её первый раз в жизни.

— Катя, — лепечет он. — Катенька! — Осторожно обнимет, притянет к себе.

А ей хочется отвести его руки, а ей хочется почитать.

— Толя, я устала, давай спать, — просит она жалобно. — Я так устала!

— Сейчас! Прошу тебя, умоляю… -

И всё-таки она отводит его руки, его губы.

— Толя, я забыла к завтрашнему дню постирать блузку. — Она встаёт, пытается влезть в тапки, ноги в тапки не попадают, босиком спешит в ванную.

— Давай я постираю, — тут же появляется в дверях Анатолий.

Он спит в трусах и в ванную сейчас пришёл раздетый. У него широкие плечи, узкая талия — очень красивая фигура у Толи. Но ее раздражает, что он стоит перед ней в трусах. Она же в халате!

А он не понимает её раздражения.

— Бедняга! Даже ночью не можешь спокойно отдохнуть. Давай я, мне не трудно.

Скрыть своё раздражение, не показать его Толе! Оказывается, это так трудно! И возникает жалость к Толе вместе с нежностью, вместе с раздражение! И — чувство вины… Чувство вины всё глубже врастает в неё.

— Бог с ней, — говорит Катерина. — Завтра простирну, пойду в коричневой; Ложись скорее, у тебя тяжёлая работа, нужно выспаться.

Как он не чувствует, что она неискренняя, что больше всего на свете она хочет, чтобы он оставил её в покое. А он улыбается и осторожно гладит её непробиваемое плечо.

— Толя, какие новости у тебя на работе?

Он растерянно моргает.

— Всё обычно.

— Расскажи, пожалуйста.

— Я не умею. Ты же знаешь, я не люблю думать и говорить о работе. Каждый день — станки, и больше ничего.

Представь себе, что тебя не раздражает это глупое моргание, а нравится тебе. Представь себе, что тебе очень нравятся эти светлые волосы, эти голубые глаза, короткий, курносый нос. Редкой души человек твой муж. Если ты поймёшь это, всё изменится.

— Толенька, родной! Ты такой родной, — говорит она виновато, всеми силами пытаясь на него выплеснуть нежность, обнимает его. — Я с тобой связана родством, да? Катя похожа на тебя. Ты, наверное, тоже был тихий в детстве? Признавайся, тоже с конструктором всё возился и лепил зайчиков с кошками? И так же, наверное, высовывал язычок?!

Толя молчит.

— Что ты, Толя? Обиделся?

Толя молчит. И Катерине кажется, он слышит, вернее, слышал, как она уговаривала себя хорошо относиться к нему, как домкратом поднимала из груди к языку нежность пополам с благодарностью.

В комнате темно, Катерине неловко за свою игру перед ним. Она чувствует, ему явно не по себе. И вдруг, холодея, угадывает: он всё понял. Из озноба — сразу в жар… она прикладывает ладонь к одной щеке, к другой. Почему так стыдно, так нестерпимо стыдно?

— Ты обиделся? Почему ты молчишь? — лезет она на рожон. — Толя, Толечка!

— Спи, Катя, тебе нужно выспаться, — хрипло говорит он. Осторожно высвобождается из её объятий, прячется под одеяло. — Спи, моя родная. Я хочу, чтобы ты выспалась. У тебя такая трудная работа!

Он спит, а она не может уснуть. Смотрит в белый потолок. По потолку идут блики: то ли едут машины по улице, то ли мигает фонарь…

Если Анатолий живёт ради неё, значит, её жизнь вдвойне значима и ценна.

Зачем живёт она? Вылечивать больных — её назначение. А ещё? И у Анатолия, и у Николая есть любовь. Таинственное чувство, живущее внутри них, заставляет их глупо улыбаться… Любовь — тоже смысл жизни? Что значит «любить»? Она хочет всё делать для Анатолия и не может.

Почему тогда на работе время летит так быстро, а дома тащится, словно товарняк по летним занятым путям?

Ермоленко, Верочка, Тамара заставляют её забыться и не думать о себе, а дома, хочет этого или не хочет, она только и делает, что думает о себе: «хочу того», «хочу этого» — совсем как старуха в сказке о рыбаке и рыбке.