Тени Шаттенбурга - Луженский Денис. Страница 72

Удивительный всадник поднял руку, над головой у него сверкнула сталь. Да малец умом повредился! Медведеобезьяну только здоровым кулаком двинуть – и он коня в кровавый фарш сомнет, а седока и подавно!

Но случилось странное: чудище помедлило с ударом, а когда вороной жеребец ястребом пронесся мимо твари, тонкая фигурка стремительно и грациозно наклонилась в седле. Длинный клинок свистнул, точно плеть, высек из мохнатой шеи веер карминовых брызг. Несколько мучительно долгих мгновений страхолюдина еще стояла с отведенной в замах лапищей, затем ноги ее подломились, и могучее тело повалилось, сминая низкие елочки.

– Хребтину ему перерубила, – подошедший Микаэль покрутил головой. – Ловко!

– Проклятие, – Девенпорт лишь сейчас сообразил, что лежит на собственной мертвой лошади – верная кобыла определенно спасла хозяина от нескольких переломов… Жаль, не от всех.

– Встать помоги… ох, merde! – Тут до него дошло. – Пере… рубила?

Черный конь возвращался, и Оливье разглядел, наконец, всадника… всадницу! Не ребенок, да и не такая уж маленькая на деле. Это мужское платье виновато – сбило с толку, а коняга под фрау и впрямь изрядный, настоящий великан среди лошадиного племени.

Возле поверженного чудища вороной послушно замер, подчиняясь хрупкой, но уверенной хозяйской ручке. На двух потрепанных воинов глянули сверху вниз зеленые глаза – насмешливые и тревожные.

– Похоже, я поспела вовремя, – сказала баронесса фон Йегер.

4

В дорожный мешок не желали вмещаться ни сменная сутана, ни толстый том бревиария, не говоря уж о походном сундучке с лекарствами. Иоахим уже дважды вынимал вещи и пытался уложить их снова, но все безуспешно – эту науку он позабыл с тех пор, как в поездках его стали сопровождать подчиненные. По пути в этот медвежий угол мешок разбирал и укладывал Кристиан… О-о, будь ты проклят, мерзейший юнец!

Воспоминание о разговоре с Кристианом уязвляло сильнее всего. Почему он не смог ответить неблагодарному змеенышу? Почему его, умелого оратора и ветерана диспутов, настолько выбили из колеи слова какого-то несмышленыша? Слушая обвинения юного писаря, он был словно на суде курии – только и мог, что безропотно принимать чужой приговор. Каждое слово Кристиана ложилось на плечи неподъемными глыбами правды. Треклятый юнец словно взрезал душу Иоахима, выпотрошил ее, вывернул наизнанку… Нет, больше нельзя думать об этом! Минутное помутнение в голове – вот что случилось вчера! Это все рана – гаденыш воспользовался его слабостью и ударил в спину, будь он проклят!

И будь проклят ты, Оливье Девенпорт! Будь проклят твой хозяин, фрайхерр фон Ройц, чертов рыцарь чертовой короны! Много власти забирают себе светские правители, а ведь церковь, имей она те же возможности, добилась бы не в пример большего! О-о, сколького бы сумел добиться он, если бы не гнусное предательство тех, кто должен был стать опорой! Двуличные фарисеи! Будьте вы все прокляты!

Мысли скакали обезумевшими лошадьми. Ненависть к послушнику и барону, разочарование от провала, страх перед грядущим вердиктом Святого престола, куда предстоит вернуться с повинной головой, ибо подвел и не оправдал доверия иерархов, – все сплелось в единый клубок. Разум затянула алая пелена ярости, в жилы будто вливался медленно действующий яд, и спасения не было.

Но худшей из всех была боль уязвленного самолюбия – словно ныла старая, скверно залеченная рана, словно тупыми ножами кромсали грудь и влагали персты в кровоточащие разрезы.

Запрокинув голову, инквизитор коротко, утробно взвыл. Проходившая по этажу служанка шарахнулась от двери в его комнатку.

Иоахим сжал кулаки. Как ему знакома эта боль! Его путь в служении никогда не казался легким, и тернии на нем встречались куда чаще, чем лепестки роз. За многие годы, что минули с тех пор, как холодные, будто лед, ножницы выстригли прядь волос с его темени, он так и не сумел принять сердцем главную добродетель христианина – смирение. Научился скрывать ярость под маской благодушия и прятать ненависть за мягкой улыбкой, но, будто незаживающая язва, точила его нутро зависть к успехам ближних, которые напрасно полагали, что святой отец радуется их достижениям.

Он знал лекарство, что сделает эту боль терпимой: крепкое вино и маковая настойка – вот утешение для сердца. Тогда можно впасть в тяжелое, но сладостное оцепенение, дать себе желанную передышку, хотя бы ненадолго обрести покой. Да только маковой настойки у него сейчас нет, а вино… В этом проклятом городе настоящего вина и не найдешь! Мерзкая бурда, отвратная жижа, вонючее пойло, которое нельзя сравнить с благословенными дарами испанской и итальянской лозы. А может, в «Кабанчике» все-таки сыщется эликсир, напоенный жаром южного солнца? Воистину, сейчас он готов заплатить за него втрое!

Закрыв за собой дверь, инквизитор тяжелыми шагами спустился на первый этаж трактира. Жена хозяина, стоявшая за стойкой, посмотрела на него со смесью уважения и опаски – служанка уже успела рассказать, что постоялец не в духе, да Магда Хорн это и сама понимала: навидалась на своем веку всякого. Священник, встав у стойки, буркнул:

– Можете подать вина? Испанского или итальянского?

Вопрос Магде не понравился: вино, считала она, лучше пить от радости, а у отца Иоахима, судя по всему, повода для радости не было никакого. Однако как тут ответишь отказом?

– Такого не держим. Но есть хорошее рейнское. В позатом году заложили, предлагаем лишь добрым постояльцам.

– Хорошее рейнское, – инквизитор скривился: два этих слова казались ему несовместимыми. – Что ж, подай рейнского. Крепкое хоть?

– Говорят, отменной крепости, – неуверенно сказала Магда.

– Ну-ну… Давай кувшин, а там поглядим.

Сходив в кладовую, устроенную прямо за стойкой, хозяйка вынесла немалых размеров кувшин. Поставила перед постояльцем, подала простой деревянный кубок.

– Может быть, сыру? – предложила она, подозревая, что инквизитор откажется.

– Сыру? – фыркнул Иоахим. – Что ж, можно.

Через минуту он уже сел в самом дальнем углу, повернувшись лицом к стене, поставил перед собой кувшин, кубок и тарелку с сыром. Налил полный, всклень, кубок и быстро, почти залпом, выпил.

Потом еще один… И еще…

Насчет крепости вина хозяйка не солгала, вот только оно лилось в глотку как вода, не принося желанного облегчения, не затягивая разум хмельным туманом.

На скрипнувшую за спиной дверь он не обратил внимания: это же постоялый двор, вот людишки и шастают. А потом на скамью напротив сел сухощавый старик. Иоахим скользнул по нему равнодушным взглядом: человека этого он видел впервые. Возможно, при других обстоятельствах инквизитор предложил бы незнакомцу поискать другое место, но сейчас… сейчас ему было наплевать. Он просто осушил кубок и собрался было повторить, как вдруг старик сжал его руку:

– Не пристало сильному искать утешения на дне кувшина.

Иоахим угрюмо посмотрел на него.

– Где и что искать – это мое дело.

– Были бы вы крестьянином, что заливает горе из-за неурожая, – вам бы никто и слова не сказал. Но уважаемое лицо, облеченное духовным саном, да еще прибывшее в наш город по столь важному делу…

– Важному делу?! – Кулак опустился на столешницу, заставив кувшин покачнуться, а кубок и тарелку с сыром подпрыгнуть. – Уважаемое лицо?! Да мне в этом городишке только ленивый в рожу не плюнул! И на важное дело все чихать хотели!

– Прискорбно слышать такое, – сочувствующе кивнул старик. – С вами обошлись скверно. И тем желаннее прозвучат слова о воздаянии за содеянное.

– Око за око, зуб за зуб? – Иоахим с трудом сдержал икоту – вино оказалось не таким уж никчемным. – Не могу… не могу сказать, что мне это близко.

Конечно, инквизитор лукавил: когда представлялся случай, он не упускал шанса отплатить обидчикам. И сейчас у него даже дыхание перехватило при мысли о возможности расквитаться со всеми: с бароном, с его выскочками-слугами и, само собой, с паршивцем Кристианом!