Тени Шаттенбурга - Луженский Денис. Страница 9

– Но дети-то… – возразил Марек. – Пять душ. Их-то порешили али как? Шинкарь зря не стал бы болтать. Такое зря болтать – с языком можно проститься.

– Двух ребятишек, считай, никак не пятерых. Ну, может, трех. В самый раз для шатуна или для голодной стаи. Ты у меня и впрямь как из чащи вылез, брат. Наивен – чисто дите. Что тебе кабатчик расскажет, то смело дели пополам – и то много выйдет. За слухи в кабаках языки не режут. Если слух хорош, еще и приплатят от щедрот.

– А лесник? А сын его?

– Обвал в горах. Или, что вернее, обыкновенные разбойники. Бродил лесник, бродил, да не туда забрел. И кому его теперь искать охота? Да никому. Чудище сожрало, сам дурак.

– И поганое же место – ваши города! – Марек плюнул с досадой. – Беззаконное!

Иржи расхохотался.

– Еще какое, брат! Еще какое! Но я их на твои чащобы не променяю, здесь – мой лес, мое раздолье. Ничего, обвыкнешься и ты, коли с годик-другой тут поживешь.

– Больно надо мне. Тьфу!

Марек повернулся к двери и толкнул ее ногой.

– Эй, – окликнул его Иржи, – куда собрался?

– Пройдусь.

– Не валяй дурня, – от веселья красавчика не осталось и следа. – Ты и впрямь в городе – словно рыба на берегу.

Либо неприятностей себе на голову сыщешь, либо заблудишься. А хуже того – на глаза попадешься кому не надо. Чем из-за чужих баек беспокоиться, лучше про наше дело вспомни. Не забыл, зачем мы здесь?

– Помню, – скрипнул зубами Марек. – Но и ты припомни, что не на дороге в лесу меня встретил. Города мне ваши не по душе – это верно, но я в них не пропаду.

– Дверь, говорю, прикрой, – голос Иржи звучал теперь сухо и холодно. – Сквозняком тянет.

Ответом ему стал свирепый взгляд исподлобья. И треск дубовой створки, захлопнувшейся за широкой Марековой спиной.

Пока сотню шагов по улице прошел, остыл, успокоился. Вслед за спокойствием явился стыд: и чего вспыхнул-то, чего вызверился на единственного своего товарища? Всегда знал, с самого детства слышал от старших: в город не ходи, в городе соблазнов много, да проку с них мало. Скверно там, и люди дурные живут, порченые. Правды не знают, старых богов не чтят, молятся Распятому. И много их за высокими стенами, да единства меж ними нет. Могут сильного скопом побить, зато за слабого без выгоды не вступятся. Чудище там или не чудище, а разве позволили бы Клыкачи безнаказанно убивать собственных детей? Разве махнули бы рукой на пропажу односельчан? Нет, нипочем бы не махнули. Вот и он, Марек, не махнет, злодейства своим врагам не простит. Пусть не со всеми, но поквитается, хотя бы с одним – с самым главным. Кровь за кровь…

– Дяденька, – позвал из-под правой руки тихий детский голос.

Девочка – лет десяти с виду. Худенькая, в сером залатанном платьице, простоволосая, вокруг тонких губ грязные разводы, под левым глазом красуется зеленоватый, старый уже синяк. Смотрит как затравленный зверек, и кажется – вот-вот бежать бросится.

– Чего тебе?

– Подай на хлебушек, дяденька.

За четыре года, что Марек провел вдали от родного очага, он на нищих вдосталь насмотрелся – на старых, на малых, на страшно калечных. Всяких видал, но сердцем так и не сумел очерстветь. Пока лез в кошель, пытался вспомнить сколько там осталось монет. Оказалось – целый серебряный крейцер [23] и еще на крейцер меди набралось. Протянул девчушке два геллера. Зажав в испачканном кулачке добычу, та шмыгнула в темный узкий проулок, пропала, как не было ее вовсе.

Впрочем, Марек от маленькой нищенки благодарности и не ждал – пошел себе дальше, и еще шагов двадцать успел протопать, прежде чем спохватился: кошель! Хвать рукой за пояс – нету, пусто. Назад бежать? Да был бы толк! Девчонка канула в тесном лабиринте улочек и закоулков. Небось забилась уже со своей добычей в какую-нибудь щель, затаилась чутким мышонком. Марек с досадой поскреб в затылке. Что поделать-то, сам виноват. Не любишь город? Вот и он тебе тем же отвечает. И теперь Иржи несколько дней насмешничать будет: «Ты из какой чащобы вылез, Марек?! Тебя дитя средь бела дня грабит!»

Проклятый город. Порченые люди.

3

– У вас очень милый городок, – сказал барон. – Я говорю вам это с искренним удовольствием, господин бургомистр. Представьте себе, мы приехали лишь вчера, а я уже чувствую себя здесь как дома.

Ойген фон Ройц, пару минут назад вошедший в ратушу, сейчас и впрямь довольно свободно расположился на подоконнике: оперся спиной о стену, покачивал ногой. Глядел во двор, откуда слышался визг пил и стук молотков: плотники заканчивали возводить на Ратушной площади, аккурат между Столбом и Весами, помост, с которого в шестой час [24] обратится к горожанам с проповедью отец Иоахим.

«Дорогонько выходит для города это удовольствие: каждый удар молотка – геллер, – невесело подумал Ругер. – Говоришь, „как дома“, любезный барон… Вот это меня и настораживает».

– Очень приятно слышать, господин посланник. Но когда же вы успели с ним познакомиться, с нашим городком?

– Утром, господин бургомистр, ранним утром. Нет ничего лучше, чем, поднявшись с ложа, сделать пару-тройку миль бегом, а потом облиться ледяной водой. Вы согласны?

Ругер только руками развел – сам он предпочитал начинать утро с плотного завтрака, а не бегать, как лошадь. Целый вэгштунде [25] с утра, помилуйте! И это еще до овсянки! Впрочем, барон не ждал от него ответа.

– Я уверен, что когда-нибудь многие оценят этот простой способ держать тело в силе и чистоте. Кстати, кто рано встает, тому Бог подает, – фон Ройц подбросил на ладони тускло сверкнувшую серебряную монету. – Нашел на улице даллер [26], разве это не доброе предзнаменование?

– Несомненно, господин барон, – вымученно улыбнулся бургомистр.

«Только ты ведь примчался в ратушу совсем не для того, чтобы о найденном даллере поговорить, правда?»

– Видно, неплохо живут ваши горожане! В других городах, случись кому обронить полновесный серебряк, не успокоились бы, пока не сыскали. Кстати, подобные мне прежде не встречались. Это местный чекан?

– Похоже, – Ругер повертел в руках монету, силясь разобрать полустершуюся за давностью лет надпись. – Да, вот видите – изображение святого Варфоломея, нашего покровителя, а на обороте еще читаются «Shatt…g». Точно, наша. Но теперь они редкость: как серебряные копи захирели, так и чеканить свою монету город перестал.

Барон чуть заметно улыбнулся. На самом деле даллер он нашел вовсе не на улице: Хорст, слуга, еще накануне вечером обошел все городские кабаки и лавки менял в поисках старой монеты, что чеканилась из местного серебра.

– Пожалуй, как копи иссякли, так и город понемногу слабеть стал?

– Ваша правда. Прежде было пятнадцать тысяч жителей в городе, представляете? Тогда вот и ратушу построили, и собор, и фонтан, и стену каменную вкруг, и площадь замостили. А потом, как серебро поисчезло, стало народу сотен семь, вряд ли больше. Думали даже, совсем нашему Шаттенбургу конец.

На самом деле печальные следы той эпохи были и сегодня заметны без труда: город походил на человека, оправляющегося после долгой и тяжелой хвори. Вроде и силы возвращаются, и цвет лица уже розоватый, а значит, баланс гуморов приходит в правильную пропорцию, но все же еще совсем не то, что до болезни. Так и город: на главной площади фасады домов подновили, звенят монетой покупатели в лавках, и купцы приезжают за товаром – за лесом и стеклом, сырами и кожами. Но немало домов пустует, а где-то их вовсе разобрали, разбив грядки с капустой и репой; обветшала каменная стена, и даже башни крепостные, кроме надвратных, совсем позаброшены.

– Слава Создателю, не оставил он нас, – продолжал тем временем Ругер. – И без серебра прожили, перемогли тяжкое время. А после и народу прибавилось. Ремесленники у нас славные в братстве Святого Маврикия, да и купцы в грязь лицом не ударят. Две ярмарки в год устраиваем: весной лес торгуем, осенью всякий другой товар. Лесопилки водяные построили, фабрику стекольную завели, мельницу бумажную. Монахи-бенедиктинцы даже вино делают, очень недурное. Не желаете попробовать? И сыру нашего подать можно.