Режим бога. 3-я книга (СИ) - "Скс". Страница 21

Мама согласно закивала, но озабоченность на лице и тревога в глазах никуда не делись.

- Ма... - я приступил к самому главному, - теперь важно не снижать темп и не "опускать планку"... Новые песни уже написаны, с группой надо репетировать... И... и в Москву пора переезжать.

Мама молча рассматривала дверной косяк за моей спиной.

- Мам?..

- Все так ужасно... быстро, - она нервно сцепила пальцы рук, - а если ты не справишься? В какой момент ты так вырос? Я даже не поняла... - голос дрогнул и на глазах выступили слезы.

Через секунду я стоял около мамы, прижимал её голову к своей груди и осторожно гладил ладонью ещё не поседевшие волосы. .

И в этот момент НАКРЫЛО...

... - Бесполезно, - дежурный реаниматолог, делавший непрямой массаж сердца, выпрямился и поправил растрепавшиеся волосы, - мне жаль...

Он отошёл от маминой кровати, а я встал рядом и бездумно гладил ставшие седыми, за время болезни, волосы, до тех пор, пока санитары не прикатили из морга громыхающую каталку.

...Дичайшим усилием воли я пытался сдержаться. Но это же мама... она сразу почувствовала неладное и подняла на меня глаза...

А к Романову я ездил вчера...

Встрече, традиционно, предшествовал звонок помощника Первого секретаря Ленинградского обкома:

- Как твои дела, Витя?! Как успехи в школе?! - мягкий баритон Виктора Михайловича излучал симпатию и расположение, но я был начеку - поблагодарил за заботу и отбрехался, что все хорошо... включая ("мать её"!) учебу.

- Вот и славно! - Жулебин обрадовался моим успехам в учебе так, как-будто от этого зависел "мир во всем мире".

Из дальнейшего разговора выяснилось, что Григорий Васильевич вернулся из отпуска с Рижского взморья и готов выкроить минутку для нашей встречи.

- Когда ты сможешь? - деликатно поинтересовался мой тезка.

И услышав, явно ожидаемое, "в любое время" сообщил, что машина "подойдёт" за мной через 20 минут...

...Под тяжёлым взглядом Романова сушка застревала у меня в горле.

- Григорий Васильевич, - попытался оправдываться я, - всё равно Ленинград остаётся моим родным городом... и я всегда буду помнить, кто первым меня поддержал и помог... и даже жизнь, наверное, спас...

Помогло мало... если помогло, вообще. Романов продолжал смотреть тяжелым давящим взглядом. "Кто кого пересмотрит" с членом Политбюро я, благоразумно, устраивать не стал и отвел взгляд в сторону.

В огромном кабинете Первого секретаря в Смольном я был впервые. Стены обшиты полированными панелями, окна от потолка до пола, белоснежные шторы всборку, многочисленные шкафы с книгами и, преломляющая свет неисчислимыми гранями своих подвесок, гигантская хрустальная люстра под пятиметровым потолком.

Я снова посмотрел на хозяина кабинета.

- Тебе чего не хватало? - тон Романова, однозначно, записывал меня в "иуды".

"Э!.. Стопэ! Так не пойдет! Надо срочно менять расклад...".

- Да, все у меня прекрасно было! - горячо запротестовал я, - Когда Юрий Михайлович предложил переехать в Москву и сказал, что при МВД организуют ансамбль "под меня", я ведь сказал, что надо подумать и сразу позвонил вам. А Виктор Михайлович сказал, что вы в отпуске... А там время поджимало... И ответа требовали...

Я "сник" под конец своей тирады и закончил совсем упавшим голосом:

- Они студию звукозаписи для ансамбля купили... за границей... сам Леонид Ильич разрешил...

Романов насторожился:

- При чем тут Леонид Ильич?

"Угу... Ну, кто сказал, что неинтересно играть, когда "знаешь прикуп"?! Вдвойне интересно! Потому что волнения меньше и можешь насладиться процессом...".

Далее "переживая и запинаясь" я вывалил Романову всю историю про "комсомольскую" песню и про то, как ее услышал сам Брежнев.

Первый секретарь задумался, правда не надолго:

- Вот видишь! Про комсомол ты песню написал, а про свой родной город? А?! - и он обличительно ткнул пальцем в моём направлении.

Я вскинул голову и зачастил скороговоркой:

- Еще летом написал, Григорий Васильевич! Про блокаду... как раз к годовщине снятия... А недавно меня в комсомол приняли и я тоже... к годовщине...

Я преданно ел Романова глазами. Тот потихоньку смягчался и взгляд из презрительного превратился в просто сердитый. Все-таки, упоминание личного участия Брежнева, преломило его восприятие моего "предательства".

Фамилию Щелокова я специально ни разу не упомянул, поскольку тут у меня были далекоидущие планы. А Чурбанова не жалко, семейные связи с Леонидом Ильичом защитят его от кого угодно.

- Понятно... Ну, показывай, что к блокаде насочинял... Магнитофон, ведь, для этого притащил... - буркнул Романов отпивая уже остывший чай.

"Сонька" еле слышно зашуршала и раздались первые гитарные аккорды:

В пальцы свои дышу -
Не обморозить бы.
Снова к тебе спешу,
Ладожским озером...

Песню мы записали с голосом Завадского. Все, вроде бы, просто было... Текст перед глазами, мелодия немудреная... А записывать пришлось в несколько заходов - голос от волнения срывался. Это мне Клаймич потом рассказал.

И Зацепин высказался - "А с виду и не скажешь, что парень ТАКОЕ мог написать...".

Ну, это мне, видимо, за костюм и стрижку...

Фары сквозь снег горят,
Светят в открытый рот.
(Голос Завадского стал уходить вверх и в нем появился хрип.)
Ссохшийся Ленинград
Корочки хлебной ждет.

У Романова заходили желваки.

Вспомни-ка простор
Шумных площадей,
Там теперь не то -
Съели сизарей.

(Колин голос перешел почти к речитативу шепотом.)

Там теперь не смех,
Не столичный сброд -
По стене на снег
Падает народ -
Голод.

(Романов опустил голову.)

И то там, то тут
В саночках везут
Голых.

(буквально, вырвал из себя последнее слово Завадский.)

Не повернуть руля,
Что-то мне муторно...
Близко совсем земля,
Ну что ж ты, полуторка?..
Ты глаза закрой,
Не смотри, браток.
Из кабины кровь,
Да на колесо -
ала...
Их еще несет,
А вот сердце - все,
Встало...

Романов сломался. Не поднимая головы, он встал повернулся ко мне спиной и отошел к окну.

У Зацепина я не присутствовал - учился (blя!), поэтому влиять на процесс не мог. Но у нас была плохонькая запись этой песни в исполнении Сергея из "Аэлиты" - а вот ее писали под моим непосредственных "художественным руководством".