Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги - Нике Мишель. Страница 70
Христианская мораль по существу – синтез стоицизма с эпикурейством, конечно, с истинным эпикурейством, отнюдь не отрицавшим духовных ценностей. Христианская мораль ставит во главу угла чувство долга, подобно стоикам, но в выполнении этого долга видит святую радость, какой не ведал стоицизм – глубокое радостное удовольствие, не чуждое истинно эпикурейскому представлению о чувстве удовлетворения как о цели бытия. Христианство по существу – пессимистическое учение, но ни одна религиозная система не внесла в мир столько счастья, сколько дало его христианство с его призывом к внутреннему Царствию Божьему.
Solummodo hoc inveni, quod fuerit Deus hominem rectum, et ipse se infinitis miscuerit quaestionibus (Eccl. VII, 29) [74].
Как только овладевает мною дух уныния (страшный враг, всегда меня подстерегающий), первым признаком его является приступ болезненного отвращения к людям. И странное дело! – это отвращение нисколько не ослабляет жертвенного настроения, глубокого, страстного желания понести на себе, по мере моих слабых сил, бремя мирового страдания. Единственной оставшейся у меня мечтой является это страстное чаяние жертвы, кровавой, искупительной жертвы, на которую я пошла бы с таким порывом радости, какого не изведала еще за всю свою жизнь. Но в то же время не могу избавиться от презрения к людям… И это чувство страшно сильно не только по отношению к некоторым личностям, но к общей массе человечества, к так называемому «homo sapiens» вообще, и тем более к той его разновидности, коей вовсе чужда всякая «sapientia» [75].
В былое время я презирала людей открыто, ясно и неумолимо-логично. Я всецело усвоила себе глубокомысленно-остроумное изречение Chamfort’a: «Plus je connais les hommes, plus j’estime les chiens!» [76]… И в то же время я мечтала о подвиге, всей душой рвалась к какому-либо подвигу ради тех же людей, среди них…
Да, но тогда я вся была соткана из противоречий, в моей старой психологии уживались самые несовместимые идеи и порывы. А теперь я не имею права отдаваться безотчетным чувствам. Я должна в себе выработать простой и ясный синтез своего отношения к миру. Не может быть места презрению: все должно быть пронизано ярким лучом любви. И не должно быть порывистости в стремлении к подвигу, ибо все должно быть спокойно и ясно, как логический вывод из глубоко продуманного решения… Господи, как далека я еще от этой ясности! Как жестоко борются еще во мне разные, совсем разные духовные личности, так странно сплетшиеся в моем «я»!
Неизреченное [77]
Эта недатированная исповедь была написана в то время, когда Юлия ведет монашеский образ жизни вместе с еще одной сестрой (Екатериной Башковой) в Общине Святого Духа (основанной 1/14 сентября 1921 г.), в которой она произнесла свои первые обеты 25 марта 1922 года. Текст описывает те состояния мистического озарения, которые ей довелось познать. Речь идет о подлинной феноменологии мистического опыта, проанализированного на каждом из этапов.
«Неизреченное» стало продолжением «Наедине с собой»: бумага плохого качества, написано беглым, менее прилежным почерком, напряженным и отнюдь не расхлябанным, с незначительными исправлениями; Юлия сохраняет здесь дореволюционную орфографию. Чувствуется, что пишет она по горячим следам, в очень эмоциональном стиле, выражая свои радость, страдание, страхи, с латинскими или славянскими цитатами, которые часто приводятся по памяти и без ссылок: по-славянски даны цитаты из Библии (главным образом из Псалмов и Нового Завета [78] ), и по-латыни из двух любимых книг: «Исповеди» Блаженного Августина и «Подражания Иисусу Христу», приписываемому Фоме Кемпийскому: «Что-то лепечут уста, частью свое, частью давно сказанное другими». Сохранены особенности правописания Ю. Н.
Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, miserere nobis [79] !
Агнец, заклаемый от начала мира… Вечно заклаемый, вечно раздробляемый, вечно скорбный под непостижимым гнетом скорби всего мира… Да разве отделима от Тебя мировая скорбь [80]? Ты в ней познаешься, Ты всю ее вместил в Себе, и все страдание, доступное нашему познанию и нашему воображению, – лишь капля едина в той чаше бездонной, что Тебе Одному лишь ведома в полноте недоступной нам горечи. И Ты ее испиваешь… От начала мира… Ты ее наполняешь Своею же кровью, вечно проливаемой. Тайна страдания – тайна Твоей крови, окропляющей мир… Через мировую скорбь познаем мы Тебя, но только в Тебе познаем глубину мировой скорби…
Я несу к Тебе разбитое сердце. Думалось мне, что разорвалось это сердце от нестерпимой печали, ныне же знаю, что вся скорбь моя – лишь капля единая в той чаше горечи, Тобою испиваемой за всех и за вся. Знаю, что и меня призвал Ты, по непостижимой Твоей воле, приблизиться к этой чаше, и с юных лет вложил в мою душу тоску неизбывную, уготовляя меня к созерцанию страшной Твоей чаши.
Ты призвал меня… Но кто я? Когда стою я перед Тобою, вся жизнь моя былая передо мною проносится, отраженная, как в зеркале, вмещающем целую панораму в небольшом квадрате стекла. Вижу свое прошлое и знаю, что никогда, ни в один момент своей жизни, не чувствовала я себя живущей по-настоящему, не могла отделаться от сознания какой-то нереальности всех моих переживаний. Точно во сне, хотя бы и ярком, жизненном, в котором всегда все же ощущается иллюзия каким-то необъяснимым чувством, – так и во всей моей жизни испытывала я всегда это странное, смутное сознание иллюзорности всей жизненной моей обстановки, и всех моих поступков, и даже помыслов. Единственным реальным ощущением было у меня смутное чаяние пробуждения. И это пробуждение наступило, когда я познала Тебя, когда я ощутила Твою реальность и постигла, что Ты Сам – Единая Реальность, и все призрачно, кроме Тебя.
Отчего не всегда с одинаковой силой охватывает меня это ощущение? Отчего заслоняет Тебя иногда та жизнь, которая не реальна? Как может призрак заслонять Сущность? И как может этот призрак вырастать из моего собственного я? Как может моя индивидуальность сливаться с окружающей иллюзорностью и отрываться от Тебя и Твоей извечной истинной Реальности?
Ты зовешь меня, и я иду к Тебе. Но мне надо отрешиться совершенно от себя, ибо иначе не нахожу к Тебе пути. Ты зовешь не меня, а что-то, что я должна освободить от меня самой, – что-то во мне обитающее, но мною не вмещаемое, – что-то близкое Твоей реальности, но закованное в узы моего «я», моей призрачной индивидуальности, в которой нет истинной сущности, но есть густой туман, заволакивающий Твой свет. Рассеять надо этот туман, отстранить от меня все то, что не Ты… Cupio dissolvi et esse tecum [81].
Rape me et eripe ab omni creaturarum indurabili consolatione, quia nulla res creata appetitum meum valet plenarie quietare et consolari. Junge me tibi, inseparabili dilectionis vinculo, quoniam tu solus sufficis amanti, et absque te frivola sunt universa [82]…
Начинается освобождение… Что-то спадает, совлекается… Разве это я, где-то на Петроградской стороне?.. Обстановка, житейские дрязги, окружающие лица, служебные обязанности и интересы, лекции, слушатели – все это куда-то проваливается, исчезает… Остаюсь одна я, но и я не та… Мое имя, адрес, мое прошлое и настоящее – все куда-то ушло, растаяло… Остается что-то другое. Это мое истинное
я
, сбросившее всю внешнюю оболочку, как лишнюю одежду. Но что-то еще мешает, стесняет, давит… Это моя индивидуальность не дает мне уйти совсем туда, в Реальность, из мира призрачного. Она тоже призрачна, эта индивидуальность, сотканная из низших элементов моего бытия и тесно охватившая то внутреннее, единое нечто, что является моим истинным я, но уже нея
… Нет больше членов, но я вся превратилась в порыв; нет больше глаз и зрения, но все напряглось во взоре, вперенном туда, к Неведомому, близкому, манящему, бесконечно дорогому, единому Реальному…