Начальник Америки (СИ) - Фомичев Сергей. Страница 15

— Прекрати вредительство! — возмутился я. — Вербуй себе коряков, алеутов, индейцев.

— Но они же большей частью неграмотны и вряд ли выдержат тамошний климат!

— Тогда набери по дороге гавайцев, они привычны к тропической жаре.

— Мне нужны русские, — упирался Тропинин. — Эти англичане страшные расисты и считаться будут только с белыми.

— Мне самому не хватает грамотных людей. У Яшки в команде несколько русских, среди твоих телохранителей я видел одного светленького. Чтобы вести переговоры, вполне достаточно.

— А кого я оставлю вести дела? — возмущался Тропинин. — А кого стану посылать с поручениями?

— Выкручивайся, как знаешь, но моих приказчиков и капитанов не трогай.

— Тогда уступи мне хотя бы Незевая, — неожиданно предложил Лёшка. — И Хавьера.

Я задумался. Хавьер был калифорнийским индейцем и преподавал в наших учебных заведениях испанский язык. Но я готов был устроить его ученикам маленькие каникулы. Но Незевай…

— А Незевай-то тебе зачем? Думаешь, его англичане в европейцы запишут? И где я найду ещё одного трезвенника ему на замену? У Бичевина, вон сколько пойла свои же выдувают пока работают. Пашка Тунгус уже пожелтел от битой печени.

— Во-первых, он мусульманин и может помочь столковаться с единоверцами, а во-вторых, индийские и армянские купцы должны понимать тюркские языки. Они же торгуют со Средней Азией.

Это правда. Незевай был единственным мусульманином в наших колониях. Хотя я мог бы поклясться, что ни разу не видел, как он молится.

— У него спроси, — сдался я. — Захочет, пусть едет.

Когда слух о наборе людей распространился по городу ко мне, как это водится, пожаловали ветераны — Тыналей и Чиж. На этот раз, правда, они просили не за себя, а за сыновей. Мальчишкам их стукнуло лет по двенадцать-четырнадцать. Но на фронтире такой возраст считался уже достаточным, чтобы встать на крыло.

— Мы хотим отправить их с Алексеем, — заявили ветераны. — Пусть попробуют нашего хлеба, не всё им в городе штаны просиживать.

— С ума сошли! — воскликнул я. — Вы хоть знаете что такое Индия? Это даже не Калифорния! Людям привыкшим ко льдам и морозам, будет там жарковато.

Они пропустили предостережение мимо ушей. Стояли и ждали того единственного ответа, который их устраивал.

— Вытащите из воды рыбу и посмотрите, как она себя чувствует. Вот что ваших детей там ожидает, — не сдавался я. — Загнутся от холеры, лихорадки, малярии и сотни других болезней, названий которым ещё даже не придумали.

— Они должны попробовать, — разом улыбнулись старые друзья.

— А зачем вам моё согласие? — заподозрил я неладное.

Подростки-то на меня не работали и были вольны наниматься хоть к Яшке, хоть к Тропинину.

— Алексей сказал, что без твоего разрешения он детей на борт не пустит.

— Поумнел, значит? Или захотел спихнуть на меня ответственность? Ладно. Пусть берёт их гардемаринами или приказчиками, но только пусть весь поход не только морскому делу обучаются или там купеческому, но и всяким прочим наукам.

На следующий день пришлось отпустить в Индию Расстригу.

— Жаден я до познания, — завел он старую песню. — И потом, кто же гардемаринов наукам обучать станет?

Но тут я согласился сразу. Можно сказать, заранее просчитал, что не выдержит Расстрига, попросится в поход. А у меня как раз имелось небольшое дельце, в котором он мог помешать.

На этот раз хотя бы Комков с Окуневым не просились в поход. Старели ветераны. Родной дом стал им милее приключений или возможной наживы. Одно меня радовало, что родным домом они считали Викторию.

Мы уложились со сборами за две недели и вышли из Виктории в середине мая. Я отправился с экспедицией, решив проводить товарищей до Оаху. Мне уже давно следовало проторить эфирную дорожку на Гавайские острова. Без осмысленной стратегии наша фактория прозябала. Свешников с двумя помощниками-индейцами крутился как мог, но ему сложно было определиться с местными товарами, ценами на них, а мутная вода тамошней политики обещала головную боль, если только не расставить все акценты заранее. Кроме того, я собирался, если получится, каким-то образом предупредить Кука, чтобы уберечь его от фанатиков-таксидермистов.

То, что раньше считалось дальним плаванием, в масштабах индийского похода стало лишь первым самым простеньким перегоном. Но для меня и такое плавание оказалось едва ли не самым протяжённым за всю авантюру. Благо яхты действительно показали резвость, а Яшкины парни умели их укрощать.

Сперва мы несколько дней шли вдоль берега, но однажды, поймав ночной бриз, повернули в открытый океан.

— Двенадцать узлов, — сообщил матрос, вытаскивая лаглинь.

Мой мозг непроизвольно начал подсчёт. Двенадцать узлов… это почти двадцать километров в час. То есть за сутки при такой скорости корабль покроет почти пятьсот километров. Но, конечно, ветры редко сохраняют постоянство. Вот и бриз вскоре ослаб, а привычный в этих краях западный ветер заставил умерить ход.

— Шесть узлов, — произнес матрос.

Культура мореплавания, насаждаемая Ясютиным, давала о себе знать. Люди меньше боялись моря, меньше полагались на предрассудки. Компас, песочные часы, секстант, карты стали привычными атрибутами, которыми умел пользоваться не только капитан или его помощник, но и любой член команды. Колышками на доске вахтенный обозначал время, курс, скорость. Затем заносил данные в судовой журнал. Всё это позволяло довольно точно идти по счислению, проверяя положение обсервацией. Хотя определять долготу нашим морякам пока приходилось с большим допуском из-за несовершенства часовых механизмов.

Из за переделки парусов свободного места на палубе «Кирилла» оставалось немного, да и его занимал запасной рангоут, шлюпки, вёсла, шесты, бочки с водой. Когда команда перекладывала паруса, тренировалась, а также во время шторма или даже неуверенного ветра, пассажиры сидели взаперти в крохотных каютах казёнки, в трюме. И только когда ход был постоянным, Яшка разрешал выходить людям на палубу, а внутренние помещения проветривали с помощью виндзейля — длинной парусиновой трубы. Тропинин беспокоясь о сохранности мехов особо настаивал на регулярном проветривании.

Пассажиры устраивались на наветренном борту, на страховочной сетке под бушпритом или за кормой, на крыше казенки. Но в любой момент мог прозвучать сигнал к повороту и тогда требовалось уклоняться от гака, веревок, бегающих матросов. В солнечную погоду за борт спускали шлюпки и брали их на буксир. Тогда можно было забраться в них.

В одной из шлюпок Расстрига о чём-то спорил со Слоном, которого Бичевин отправил в Индию, чтобы тот присматривал за ссуженными Тропинину деньгами, а заодно присматривался и к самой Индии. На сетке за кормой приказчик Храмцов толковал о языках с татарином Незеваем и китайцем Шэнем — до меня доносились тюркские и кантонские слова. Сам Тропинин, свесив ноги за борт, говорил с Дышло, который только недавно вернулся из Чукотки и которого я с большой охотой уступил Лёшке, как человека безусловно европейской внешности. На борту «Кирилла» вообще оказалось много старых друзей или… детей старых друзей.

Гардемарин, которого все звали Чижовым, поскольку был он сыном Чижа, взял на борт щенка. Странная семья Чижа, Коли и их жён (двух или трех) промышляла разведением собак той породы, которую лет через сто назовут хаски. Щенок был голубоглазым. Такие рождались не часто и очень ценились как горожанами, так и вождями соседних племен. Они стали своеобразной местной валютой, символом престижа и хорошим подарком на потлаче.

Щенок забавлял пассажиров, матросов и даже Яшка смотрел на него без злости, хотя зверьё на корабле не переносил.

— Трудно ему придётся в жарких странах, — заметил подошедший ко мне Тропинин.

— Многим людям придётся там трудно, — ответил я не без раздражения. — Тут в поте лица подманиваешь людей в Викторию, а ты грузишь их на корабли и увозишь в Индию.