Семь способов засолки душ - Богданова Вера. Страница 35

— Давай-ка я отведу тебя домой, — сказал он. — Я друг твоей мамы. Зови меня Толей.

Он протянул мне руку.

— Я помню, как тебя зовут, — сказала я и встала сама. До дома шла, держась от Китаева чуть в стороне, чтобы, если потребуется, сразу бежать. На этот раз отец меня не спас бы. Но Китаев вел себя спокойно, лишь поднялся со мной до квартиры и рассказал матери, что произошло — звучал его рассказ так, будто он отбил меня как минимум от группы гопников. Мама даже прослезилась и позвала его пить чай.

Китаев стал нас навещать. Говорил, что по делам в Омске, но дела его всё не заканчивались — как не заканчивались продуктовые пакеты с красной икрой, цветы и деньги в конвертах. Он рассказал маме про записанные на нее и на меня активы. Она тут же уволилась из гостиницы и заявила радостно, что теперь работать вообще никогда не будет. Великий дух нас спас, Ника, я знала — он придет. В юридических вопросах она не шарила и, если бы не Китаев, не полезла бы выяснять, так и сидела бы за стойкой регистрации. Он стал для нее посланником отца. Наш спаситель, так она сказала мне однажды и помолилась за Китаева на кухне.

Он беспокоился о моем здоровье, спрашивал, обследуют ли меня регулярно. Примерно в то же время головные боли усилились. Один раз меня накрыло конкретно: вместо произнесенных слов я слышала лишь приглушенный стук, словно в животах у говорящих прятались бубны. Меня увезли в больничку. Китаев долго беседовал с мамой за закрытыми дверями, в чем-то убеждал, мама выходила с заплаканным лицом. В итоге очень быстро комиссия и суд постановили, что мне нужен опекун — и после совершеннолетия. Всегда.

Китаев как-то пришел в гости, когда мамы не было дома. Сели пить чай — мама меня учила, что любого гостя нужно напоить, даже если этот гость тебе противен. Так положено. Китаев начал издалека, о погоде, природе, жизни в Омске, врачах, и наконец задал неожиданный вопрос: где мне будет лучше, в Староалтайске или в Омске? Я, конечно же, сказала, что мне нравится в Омске.

Хорошо, сказал он, тонко улыбаясь. Я понял.

Когда мне исполнилось восемнадцать, мама уехала с ним — «мы посоветовались с Толей и решили», так она сказала. Я была ему за это благодарна. Я была им в тягость, они мне тоже. Жить одной приятнее. К ним в гости я не ездила — во-первых, мне страшно. Это мне передалось от мамы: она не летала сама, как-то рассказывала мне о самолете, который загорелся в воздухе, и десять минут до столкновения с землей все пассажиры задыхались. Во-вторых, мама и Китаев боялись, что я в полете что-нибудь выкину. Отпускать с незнакомыми людьми меня в машине страшно, приезжать самим им тоже было сложно, сплошь дела.

Я пробовала завести друзей. Иногда видела статьи о «Сиянии» — мои одноклассники из Староалтайска все еще давали интервью, в которых называли меня психопаткой. В больничке я познакомилась с девушкой. Она была моей ровесницей, а с ровесниками я сходилась редко. Она мне напомнила Надю — много смеялась, шутила, излучала отчаянную, нечеловеческую радость, подарила мне блестящую пудру. Мы обменялись телефонами, договорились встретиться «на воле». Она была уверена, что мы еще увидимся. Но когда я набрала ей через две недели, ответил печальный незнакомый женский голос: «Риты больше нет».

В том году лето в Омске было очень жарким. Я слышала, у вас было, наоборот, аномально холодно, а у нас — двадцать шесть – двадцать восемь градусов. Квартира напоминала включенную духовку. Я распахнула окна, задернула занавески, чтобы солнце не жарило, но все равно не помогало. Тогда я села на балконе, в уголке тени, и ловила слабый ветерок. За аллеей на набережной реки фотографировались свадебные пары, выпускали голубей, осыпали друг друга конфетти. Они как будто находились в отправной точке, из которой возможно только далекое счастливое плавание. Медленно текла Омь, за ней виднелся речной порт, не очень живописный.

Я набрала маме. Она не ответила.

Я спустилась на два этажа и позвонила в дверь пожилой соседке. Мы познакомились на лавке у подъезда. Я сидела, смотрела какое-то видео на телефоне, соседка села рядом и вслух пожаловалась, что сумка тяжелая. Я поняла намек и предложила донести, с тех пор иногда ходила для нее в продуктовый. Но на этот раз, когда соседка открыла дверь, за ней были живые голоса, детские визги, стук посуды, пробежали дети, лукаво на меня поглядывая. Вам нужно что-нибудь, спросила я. Нет, дорогая моя, сказала она улыбаясь, сегодня приехали дети. Кивнув, я отступила и вернулась к себе.

На кухне в той квартире мне нравилось сидеть и пересчитывать кафельную плитку на фартуке над раковиной. Одна желтоватая, одна не отмывается, две с щербинами, двадцать штук ополовиненных. Чуть больше чем один процент.

Я выпила таблетку и легла на диван — на такой жаре даже отжиматься было тяжело. Свет за окном забронзовел, день убывал. Снаружи проносилось время: листья вырастали и опадали, снег таял, самолеты летели, люди умирали и женились, рождались дети, и лишь я оставалась в неизменном положении — на диване, смотрела на обои, которые поклеила сама пять лет назад. Город менялся под людей, мое тело меняло форму под диван.

Мобильный зажужжал. Я думала, это мама, но на экране был незнакомый номер.

Ника, спросили. Это Вероника?

А вы кто, ответила я.

Ника, скажите, как вас найти? Моему сыну поставили диагноз, ему очень плохо. Ваш отец вылечил моего брата много лет назад. Вы не могли бы…

Я сбросила звонок. Когда тот же номер позвонил еще раз и еще, я выключила телефон совсем. Я даже симку не могла сменить без мамы и ждала, когда они с Китаевым что-то решат.

Примерно тогда я все-таки собралась написать письмо.

В больнице я видела психологический журнал, в нем был описан случай, когда мужчина доказал свою дееспособность. Его подкинули в дом ребенка, оттуда перевели в детский дом, потом в психоневрологический интернат. Им толком никто не занимался, читать-писать он умел с трудом, поэтому его признали необучаемым, поставили диагноз. В восемнадцать его отправили уже во взрослый интернат, а в тридцать заочно лишили дееспособности. Я прочитала про редакцию 284 статьи ГПК РФ, которая разрешала лишать дееспособности заочно, без его присутствия, но в две тысячи девятом ее признали неконституционной.

Все это очень вдохновляло, особенно комментарий советницы по правам человека в статье. Само название — комиссия по переосвидетельствованию на предмет дееспособности — звучало здорово.

И я написала письмо.

Мне даже ответили, сказали, что рассмотрят обращение.

А в декабре ко мне пришел отец, впервые за много лет. Ждал на диване, в своей клетчатой рубашке, с татуировкой на руке.

Пора домой, сказал он и исчез.

А потом меня нашли на ж/д путях. Дальше ты знаешь.

выдох второй

Душа должна пройти через одиночество, так говорил отец. Она должна мучительно погибнуть, исчезнуть, чтобы вырасти.

Лишения. Только лишения заставят душу воссиять.

В комнате ровный бетонный пол и голые стены, покрытые бугристыми слоями старой краски, которая когда-то была белой. На стенах следы пальцев, темные мазки крови, как будто давили комаров, вытертые сопли, выщербины от ударов, в них видны слои другой краски. В углу на полу тонкий матрас без простыни или подушки.

В комнате холодно.

В комнате висит тишина, нарушаемая лишь шумом воды за стеной, кран скрипит, когда его проворачивают. Но когда Ника стучит в ту стену или кричит, никто ей не отвечает. Далекий звук города едва сочится через заколоченное, давно не мытое окно. Оно выходит на крыши пятиэтажек, над ними вальсирует снег. Поверх окна решетка, этаж высокий, девятый или десятый, не выбраться. Воздух здесь неподвижный, пахнет чужим по́том, чужими громкими мыслями, которые гудят, гудят, гудят…

Она слышит голос Китаева. Или слышала вчера? Сколько прошло времени?

Я Маше объяснял тогда, что для ее же безопасности, говорит Китаев. У нее диагноз, ну кто поверит?.. А в Омске она письма катала, начала самодеятельность. Нам надо было привезти.