Оспожинки - Аксенов Василий Павлович. Страница 31

Молчит Маша. Потом только:

– Был, – говорит. – Сын.

Раскрыла сумку, вынула из неё небольшой, в размер обычной книжки, фотоальбом, распахнула его на закладке и, повернув к свету костра так, чтобы было видно мне, говорит:

– Муж мой Иво и сын Константин. – В честь деда?

– Да, и в честь него.

– Красивые, – говорю. – И муж, и сын.

– Да, – говорит Маша. И говорит: – Они погибли…

– Ох ты, Боже.

– Пять лет назад. Тринадцатого августа… Поехали к свекрови, – говорит Маша, – матери мужа, на машине в Париж и разбились.

Закрыла альбом, убрала его в сумку.

Не знаю, что сказать, но сказать что-то, чувствую, надо, и говорю:

– Прискорбно. Извините…

– Поэтому, – говорит Маша, – и живу в монастыре подолгу, смиряюсь… Там легче мне, в работу погружаюсь. А дома многое напоминает… Несправедливо, думать начинаю…

Дождь закрапал.

– От маловерия… Надо идти? – глядя на огни проплывающей баржи и тянущего её буксира, спрашивает Маша.

– Наверное, – говорю. – Хоть и не хочется…

– Идёмте.

– Я огорчил вас?

– Нет. Ну что вы.

Встали с бревна.

– А костёр? – спрашивает Маша. – Что с ним делать?

– Ничего, – говорю. – Рыбаки его, наверное, оставили… Ещё тут будут, подплывут. Кружки и с чаем котелок вон.

– Да, конечно.

Стали в верею подниматься, хрустя галькой под ногами и оглядываясь на Ислень, во мраке скрытую, – Маша прощается с ней навсегда, а я её, Ислень, ещё увижу. Об этом думаю, и мне от этого невесело. И тут же, вспомнив, ободрил себя: друзьям моим мы что пообещали?

Что приедем.

В Усть-Кемь уже не сворачивали. Едем быстрее – дорога здесь не так испорчена. Миновали и Полоусно, с гуляющей по улице молодёжью, но, в основном, кучкующейся около ларька – культурный центр теперь в деревне.

Скоро огни Ялани показались.

Подвёз Машу к воротам приютившего её временно дома.

Проводил до крыльца.

– Я завтра утром буду здесь, – говорю. – Часов в восемь. Для вас не рано?

– Нет, не рано.

– И не поздно?

– Нет, не поздно.

Фонарь на улице, рядом с домом, есть. Светит.

Но у крыльца темно, в тени – Машу едва лишь различаю. Зато уж чувствую – как часть себя.

– Ночь будет тёплой, – говорю. – Не надо печь топить, если вы сами…

– Можно на ты, если удобно вам, – говорит Маша.

– Попробую, – говорю. – И вы…

– И ты.

– И ты… Ну, хорошо.

Подала Маша мне руку. Взял. Не отпускал бы.

Давно такого со мной не было. Лица не вижу только – жалко. Волосы пахнут – от дождя.

Как будто в землю врос – не сдвинуться.

– До свидания, – говорю.

– До завтра, – говорит Маша.

– Вам тут не страшно?

– Нет. Спасибо. Мне было очень хорошо.

– Мне тоже.

– С Богом.

– Спокойной ночи.

Пошёл, вернулся.

– Варенье вот, чуть не забыл… твоё…

– Себе возьмите, маме вашей…

– Твоей.

– Твоей.

– Это тебе.

– Я всё не съем… Как с ним поеду?

– А как сюда с печеньем ехали?

– Но то – печенье.

– Уж бери.

Отдал Маше пакет с банкой литровой земляничного варенья. Вышел из ограды. Дверь в доме хлопнула – услышал. Прошёл к машине. Сел за руль. Смотрю.

Окна зажглись. Не задвигает Маша занавески.

Давно так трудно мне не уезжалось. Только от матери. Но там иначе.

Тронул.

Дождь припустил. Включил дворники – справляются.

Отъехав от Ялани три километра, на Осиновой горе остановился. Постоял.

Не развернулся.

К дому своему подъезжаю и вижу, как сигналят мне со всех сторон глаза кошачьи. Погасли скоро: кошки попрятались куда-то, разбежались.

Под фонарём, то проявляясь в его свете, то пропадая в темноте, летают совки. Всегда здесь играются. Эти машины не боятся. И дождь им даже нипочём.

Поставив правой стороной, где бак, машину к поленнице, фары выключил и заглушил мотор.

Захватив из машины полиэтиленовый пакет с рыбиной, пошёл в дом. Окна тёмные. Время к полуночи. Мама давно уже, конечно, легла спать – рано ей подниматься.

Потянул дверь – закрыта.

Стучусь. Тихо сначала, затем громче.

Идёт, слышу, к двери, бормочет что-то. Огонь вспыхнул в прихожей – в ограду выпал, заискрился на мокрой мураве.

– Счас, – говорит из-за двери, – открою, не стучитесь. Кто там? – спрашивает.

– Я, – отвечаю.

– Кто ты? Ваня?

– Ваня!

– Гулёна, а не Ваня.

Открыла.

– Не делай так больше, – говорит, разглядывая меня внимательно. – Я же беспокоюсь. Спать не могу. Свет на стене увидела – подъехал, значит. Ну, слава Богу. Есть-то чё будешь или нет?

– Нет, – говорю. – Сытый?

– Сытый.

– Вот хорошо-то… Кто накормил?

– Володя Балахнин.

– Ты чё, до Старицы скатался?

– Да.

– Живёт-то в Старице он, забываю?.. Ну, больше, милый, так не делай… Хоть позвонил бы.

– Толку-то.

– Ну, это да… Глухая стала, как колода. Сама уж думаю, звонил, звонил, да я не слышала. Звони мне…

Прошёл к холодильнику, стерлядку в холодильник сунул.

– А это чё?

– Подарок для тебя.

– Рыбой Володя угостил, наверное?

– Ага.

– Давно уж красной-то не пробовала.

– Вот и попробуешь.

– Спасибо твоему Володе. Кусочек завтра отварю… отрежешь… а так-то – мне не по зубам, хошь и люблю… Как они там?

– Да ничего. Нормально.

– Ещё рыбачит… Жану-то как его зовут?

– Татьяна.

– Вроде всё помнила… Она ж Угрюмова?

– Угрюмова.

– А дети как у них?

– Нормально.

– А, у тебя чё-то узнашь… Всё и тростит своё «нормально»… Наталья у меня была… Уж и сидела да сидела… Не выдюжу, думала, со стула упаду, – говорит мама.

– А что была? – спрашиваю.

– Да деньги принесла. На сохраненне… Боится, дети украдут.

– Понятно.

– Чаю с конфетками попили, поговорили.

Я же не слышу, чё бубнит… После с ней сели глядеть телевизер. Кино-то это, забываю, хоть уже целый год идёт… Чернуша поздно уж явилась.

– Как подоила? – спрашиваю.

– Какой подол где… в чём? – себя оглядывает.

– Как подоила, говорю!

– Ах, подоила… Да подоила кое-как… Она, Наталья-то, ведро мне подсобила принести, доить хотела, я ей отказала.

– А что?

– В силах сама ещё. Управилась… Я не старуха. – Нет, конечно.

– Спать будешь?

– Да.

– А то ещё куда надумашь… Я постелила там тебе. Сама ещё не раздевалась, так уж лежала, всё ждала… А он до этих пор слоняется.

– Больше не буду, – говорю.

– Да, он не будет. Ты уж, Ванюша, правда, это… – Не буду больше, – говорю. – Ну, если только ещё завтра…

– А завтра чё?

– Да надо будет съездить.

– Чё-то разъездился…

– Так получается.

– Ага. Сам не хотел бы, и не получалось бы…

Ну, спать пойду, – говорит мама, зевая, – а то не высплюсь. Давленне это… замотало. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

– Утром пойду доить-то, разбужу.

– Буди, конечно.

– А?!

– Буди, буди!

– И не читай, а то я знаю.

– Не буду, мама.

– Вот и хорошо… Свет погаси. Дож там, на улице-то?

– Дождь.

– Я так и знала… Ноги болят – терпеть нет мочи.

– Таблетку дать?

– Да чё эти таблетки… Меня, Ваня, уже не вылечишь… Таблетки тратить.

– Боль успокоится.

– Я к ей привыкла.

Щёлкнув в прихожей выключателем, ушёл я в свою комнату. Разделся. Лёг.

Картинки дня стоят перед глазами. И больше – Маша. Глаза – глядел бы в них, не отрывался. И голос – слушал бы и слушал.

С тем и уснул, не вспомнив чёрное.

5

Чуть на востоке лишь забрезжило, и ветер тут же налетел, как пёс, с цепи будто сорвался; в мокрой траве, в кусте калины, в ветках берёзы, ещё сонных, зашумел, чем-то забрякал, деревянным; но он и сам ещё как будто толком не проснулся, глаз не открыл путём, и натыкается поэтому на что попало; едва различимые в темноте электрические провода перед домом и бельевая верёвка в ограде от него качаются – словно отряхиваясь от воды; скрипит шест телевизионной антенны, как будто стонет, так, что и в доме отдаётся, и на душе от этого становится тревожно. Вдруг в дымоходе загудит – туда заглянет. Всё пока дует, не унялся.