Угол покоя - Стегнер Уоллес. Страница 20
– Как вам тут, Лиззи? Понравилась комната?
– Да, славная.
– Вы всё таким себе воображали?
– А я и не воображала ничего почти.
– А я очень даже, – сказала Сюзан. – Но тут все по‑другому.
Она заглянула в комнату Лиззи, там было чисто и голо, и вышла через столовую, где на столе были разложены подарки от Оливера и на кувшине красовалась надпись: “Пей вволю, Томасита”. На веранде села в гамак и стала смотреть поверх зелени и золота горы, думая: как странно, как странно.
На дороге заскрипели камешки, и показался Оливер с огромным черным псом. Подойдя, велел ему сесть перед гамаком.
– Это Чужак. Мы думаем, он наполовину лабрадор, наполовину сенбернар. Ему кажется, что он мой, но он ошибается. Отныне он гуляет только с тобой. Подай лапу, Чужак.
С великим достоинством Чужак подал лапу, похожую на полено, сначала Оливеру – тот ее оттолкнул, – а затем Сюзан. Он позволил ей погладить себя по голове.
– Чужак? – переспросила Сюзан. – Это твое имя – Чужак? Неправильное имя. Ведь ты здешний. Это я тут чужачка.
Оливер вошел в дом и вернулся с куском хлеба с маслом.
– Дай ему своей рукой. И сама все время его корми, он тогда к тебе привяжется.
– Но он твой, он к тебе привязан, – сказала Сюзан. – Смотри, как он следит за каждым твоим движением.
– Это не важно, он должен стать твоим. Вот для чего он у нас: чтобы тебя охранять. Будет отлынивать – сделаю из него половик. Слыхал, ты?
Пес повел глазами и повернул голову назад, не отрывая зад от пола.
– Ну, Чужак, – сказала Сюзан и отломила кусок хлеба. Песьи глаза крутанулись обратно и уставились на хлеб. Она кинула кусок, он схватил его на лету и оглушительно чавкнул, чем заставил обоих рассмеяться. Поверх его широкой черной головы Сюзан взглянула Оливеру в глаза. – Ты меня точно избалуешь.
– Очень надеюсь, – повторил он.
И тут она не смогла уже сдержаться.
– Оливер…
– Да?
– Скажи мне одну вещь.
– Какую?
– Только не сердись.
– Сердиться? На тебя?
– Это выглядит таким мелочным. Не достойным упоминания. Просто я не хочу ни малейшей тени между нами сейчас.
– Боже мой, что я такого натворил? – спросил Оливер. И чуть погодя что‑то медленно вступило в его лицо, что‑то упрямое и то ли гадливое, то ли виноватое, то ли уклончивое. Она смотрела на него в панике, вспомнив, что говорила о нем его мать: что мальчиком, если его стыдили по какому‑нибудь поводу, он никогда не защищался, не оправдывался, только закрывался, будто раковина. Сюзан не хотела, чтобы он закрывался, хотела все выяснить и поставить точку. Его глаза – голубые камешки на загорелом лице – встретились с ее глазами и ушли в сторону. Она ждала, чувствуя себя несчастной. – Я знаю, о чем ты, – сказал он. – Можешь не говорить ничего.
– Значит, это не забывчивость с твоей стороны.
– Нет, не забывчивость.
– Но что же?
Он смотрел поверх ее головы, его интересовала долина. В том, как он повел плечами, ей почудилось раздражение.
– Дело не в деньгах, – сказала она. – Деньги у меня были, мне их не жаль, я безболезненно могла их потратить на приезд к тебе. Но ты в письме ни словом об этом не обмолвился. Я подумала, а вдруг… не знаю. Мне стыдно было перед папой. Мучила мысль, что он отправляет меня к человеку, которого, может быть, считает не знающим…
– Своего долга? – спросил Оливер почти саркастически. – Я знал его и знаю.
– Так в чем же дело?
В раздражении он повернулся и посмотрел ей прямо в глаза.
– А в том, что у меня не было столько.
– Но ты же писал, что скопил что‑то.
Он сделал широкий жест рукой.
– Вот куда все ушло.
– В дом? Я думала, рудник согласился все оплатить.
– Да, Кендалл согласился. Управляющий. А потом передумал.
– Но он же обещал!
– Конечно, – сказал Оливер. – Но потом кто‑то перерасходовал на один из домов в асьенде, и Кендалл сказал: никаких больше обновлений жилья.
– Но это нечестно! – воскликнула она. – Почему ты не сообщил мистеру Прагеру?
В его усмешке сквозило изумление.
– Что? Плакаться на него Конраду?
– Тогда тебе следовало просто отказаться от ремонта. Мы могли бы довольствоваться тем, что было.
– Я бы мог, – сказал Оливер. – Но ты – нет. Я бы ни за что тебе не позволил.
– Ох, прости меня! Я не понимала. Я так дорого тебе обхожусь.
– Мне сдается, это я тебе дорого обхожусь. Сколько ты потратила на эти билеты?
– Не скажу.
Они смотрели друг на друга почти сердито. Она простила ему все, кроме молчания. Одно объясняющее слово – и она была бы избавлена от всех сомнений в нем. Но о том, чтобы позволить ему возместить ей трату, и речи не могло быть. Не всем тяготам ложиться на его плечи. Он глядел на нее в упор, в глазах все еще было упрямство. Она хотела взять его и потрясти.
– Ну какой же ты… Ну почему ты мне не сообщил?
Она увидела, как его брови пошли вверх. Глаза, как всякий раз, когда он улыбался, превратились в выгнутые кверху серпики. Несмотря на молодость, от уголков его глаз веерами шли глубокие морщинки, из‑за чего все время казалось, что он начинает улыбаться. А сейчас он и правда улыбался. Не собирался дальше хмуриться. Они оставили размолвку позади.
– Я боялся, ты проявишь благоразумие, – сказал он. – Не мог вынести мысль, что вот, все тут для тебя готово, а ты не приезжаешь.
Ужин состоял всего-навсего из хлеба с маслом, чая из самовара Огасты и последней плитки шоколада. (О связующая сладость! Думаешь ли ты обо мне, милая нью-йоркская подруга, как я думаю о тебе? Ведомо ли тебе, как я счастлива, как решительно настроена быть счастливой? Говорила же тебе: он знает, как обо мне позаботиться!) Пес лежал на веранде у их ног. Над продолговатой горой серебристым гребнем стоял туман, в небе бледная голубизна переходила в стальную серость, а затем оно медленно зарумянилось, приобретая цвет спелого персика. Деревья вдоль вершины – секвойи, сказал Оливер, – вспыхнули на минуту-другую и сделались черные. На востоке, где гора круто шла вниз, долина курилась пылью, вначале красной, затем розовой, затем пурпурной, затем лиловой, затем серой и наконец, бархатно-черной. Из дома, осторожная и тихая, вышла Лиззи, взяла поднос, пожелала им доброй ночи и ушла обратно. Они сидели в гамаке вплотную, взявшись за руки.
– Не верится, что это я, – сказал Оливер.
– Ты, душа моя, не должен в этом сомневаться.
– “Ты, душа моя”? – переспросил он. – Ну, теперь я знаю, что мы семья [40].
По ней – от бедер до плеч – пробежала дрожь. Он тут же озаботился:
– Холодно?
– Нет, это, наверно, от счастья.
– Я принесу одеяло. Или вернемся в дом?
– Нет, тут красиво.
Он принес одеяло и укутал ее в гамаке, как в шезлонге. Потом сел рядом на пол и закурил свою трубку. Далеко внизу, словно звезды в небе, начали загораться огни: один, другой, много.
– Как будто сидишь в печи, она греется, и ты смотришь, как поджаривается и лопается кукуруза, – сказала Сюзан.
Немного погодя она вскинула руку.
– Послушай!
Вкрадчивый ветерок принес неровный, исчезающий звук, музыку, то слышную, то неслышную: кто‑то наверху, в мексиканском поселке, сидел на веранде или балконе и наигрывал на гитаре то ли для девушки, то ли для детей. Вспомнив, как пела поздно вечером в Милтоне Элла Клаймер, Сюзан затаила дыхание, ожидая, что накатит тоска по дому. Но нет, не накатила, ничто не вторглось в ее сладкий покой. Она провела рукой по волосам Оливера, он поймал ее ладонь и прижал пальцы к своей щеке. От прикосновения к его твердой скуле, к его шершавой щетине по ней прошла еще одна большая волна дрожи.
Довольно долго они сидели так, глядя, как роятся звезды вдоль края навеса над верандой. Когда наконец легли в постель, я надеюсь, они занялись любовью. Что может быть естественней – после восьмилетней отсрочки и всего только двух недель супружеской близости? Подсчитать бабушкины месяцы для меня труда не составляет. Ее первый ребенок, мой отец, родился в конце апреля 1877 года, почти ровно через девять месяцев после ее приезда в Нью-Альмаден. Я настроен думать, что именно та ночь сделала меня возможным, что мой отец был первым из всего, что они вдвоем сотворили на Западе. То, что он не был запланирован и не был поначалу желанен, ничего не меняет ни в их обязанностях по отношению к нему, ни в перспективах моего появления на свет.