Угол покоя - Стегнер Уоллес. Страница 32

Едва она заклеила конверт, как начались первые схватки. Оливер, у которого три дня стоял наготове привязанный мул, поехал к шахте Гуадалупе и вернулся с доктором Макферсоном, это был не их местный врач, а тот, которого он знал по Комстоку и которому доверял. Макферсон остался на ночь, на следующий день и на часть следующей ночи и в конце концов принял мальчика, который весил неимоверные одиннадцать фунтов.

У меня имеется целая папка переписки по поводу этих родов, их стадий, трудностей, телесных повреждений, изнуряющих и подкрепляющих эмоций. Иметь со всем этим дело не под силу даже восхищенному внуку. Начать с того, что Сюзан писала эти письма с зажмуренными глазами: ее предупредили, что напрягать их после родов вредно. Во-вторых, они проникнуты каким‑то древним, мистическим и непостижимым женским началом; эти переживания так же темны для меня, как малоразборчив почерк. Помимо прочего, она и тогда, и год с лишним потом называла моего отца “мальчишечкой”. Фу.

Удовольствуюсь поэтому дедушкиной запиской.

Долгие схватки не прошли даром, доктору Макферсону пришлось кое‑что подремонтировать, и оправлялась она не так быстро. Это корнуолки и мексиканки могли выпрастываться стоически и между делом, словно кобылы на пастбище, а этой роженице нужна была поддержка, и она шла от всей округи. Китаеза Сэм прислал шелковый китайский флаг, чтобы было во что заворачивать малыша. Одна из корнуоллских жен принесла стеганое одеяльце, изготовленное на досуге ее мужем, до того ужасающее, что Сюзан и смеялась над ним, и чуть не плакала, а затем твердой рукой убрала подальше от глаз. Но сохранила на всю жизнь – вероятно, оно и сейчас лежит в этом доме где‑нибудь в шкафу. Молодые люди, квартировавшие у мамаши Фолл, открыли столько шампанского, что соорудили и прислали ей букет из пробок в окружении диких цветов, а следом, и пяти минут не прошло, чтобы распробовать шутку, явилась целая охапка роз.

Лежа в жилой комнате – там было теплее и меньше всего сквозняков, – Сюзан могла заглядывать через арочный проем, где висели нож, шпоры и револьвер, в столовую. Когда там шла трапеза, мисс Праус, как услужливая младшая сестренка, то вскакивала, то садилась, то опять вскакивала, Лиззи подавала, Оливер сидел во главе стола, Джорджи по прозвищу Чума колотил по своему самодельному высокому стулу. С “мальчишечкой” (фу) мисс Праус, когда купала его и меняла ему подгузник, обращалась нежно, бережно и ловко. Скромная, мягкая, она с Сюзан вела себя по‑сестрински. Оливер, которого сильно занимали испытания нового подъемника, был заведен и раздвоен, он проводил дома меньше времени, чем им всем хотелось, но Сюзан было хорошо, когда он вечером растягивался с ней рядом и они разговаривали, и даже его привычка курить трубку, лежа в ее кровати, не пробуждала желания его выпроводить. На ребенка он смотрел со священным восторгом и обращался с ним так, словно чуть что, и он разобьется.

К концу третьей недели “мальчишечка” уже качался в своей колыбели, подвешенной к потолку веранды, она летала широко, свободно – миссис Эллиот, думалось им, наверняка бы одобрила. Не то что эти ваши обычные колыбели с их жалкими рывками. Нет, у нас космические волны. Сюзан была твердо намерена обеспечить ребенку лучшее здоровье на свете. Ни малейших простуд, если забота способна их предотвратить. Она хвасталась матери и Огасте, что он с двухнедельного возраста спит на свежем воздухе. (Небольшой сеанс западной похвальбы? От тебя, бабушка?) Разглядывая его, она решила, что он не миловиден (красота была зарезервирована за детьми Огасты), но что в его лице уже проглядывает характер. Глаза, неохотно сообщила она волоокой Огасте, фатально голубые.

Пока она оправлялась от родов, окруженная письмами, подарками и вниманием тех, кто любил ее и о ней заботился, пришел запрос от Томаса Хадсона, как всегда, тонко выбравшего момент, на три иллюстрации к балладе норвежского поэта Ялмара Бойесена. Не без иронии он написал ей, что ее опыт с викингами у Лонгфелло должен позволить ей справиться без моделей; возможно, эта работа станет для нее приятным отвлечением от материнских обязанностей. Она поняла его превосходно: он верит в нее не только как в женщину, но и как в художницу. Так что она усаживалась и одной рукой рисовала осликов и сеньорит для нью-альмаденского очерка, а другой творила синтетическую продукцию, в которой люди утонченные могли бы узреть мужское начало. К ее чести, она посмеивалась над собой.

Еще пуще она смеялась, когда окрепла настолько, что стала выходить для зарисовок из дома и выискивать местный колорит в поселках мексиканцев и корнуольцев и около рудника. Шахтеры и их жены, встречая ее на тропах, должно быть, сводили брови. Вот она идет, инженерская миссус, в саржевом прогулочном платье и большой шляпе. За ней шла мисс Праус, почти такая же леди на вид, толкая коляску с “мальчишечкой” сквозь пыль киноварного цвета – цвета ртутной руды. (Он должен был, так сказать, следовать за своей походной кухней.) Позади мисс Праус тащился паренек, корнуолец или мексиканец, с рисовальными принадлежностями, табуреткой и зонтиком. Люди сходили с тропы, чтобы дать им пройти. Иные, возможно, похохатывали в кулак, когда процессия отдалялась. Но не все и, как бы то ни было, всякий раз не без уважения – не столько к искусству Сюзан, сколько к ее личности.

О раннем Западе бытует несколько предрассудков. Один из них в том, что он был царством своевольной, неподатливой самодостаточности, доходящей до анархии, – тогда как на самом деле крупными его кусками владел восточный и заграничный капитал и управляли боссы с железными кулаками. Другой в том, что он был груб, бесцеремонен, неопрятен и склонен к похабству в отношении всего, что было опрятней, нежели он сам, – тогда как на самом деле никогда и нигде утонченность, особенно женская, не пользовалась бóльшим уважением. Ее уважали, если она была подлинная, и никто в Нью-Альмадене не сомневался, что у Сюзан это именно так. Горняцкие поселки только что шляпу не снимали перед Сюзан Уорд, как будто она была дамой из замка, а не из простого коттеджа.

Спустившись по прогретой тропе, они стояли и разговаривали у входа в надшахтную постройку. Трегонинг, машинист подъемника, одарил их сквозь свое окошко ухмылкой, откуда были изъяты все верхние передние зубы. Обычно он сопровождал ухмылку струей табачной жижи из темноты в ее середине, но сегодня надо было вести себя прилично: в шахту спускаются большие шишки. Оливер вошел внутрь, облокотился на ограждение и непринужденно заговорил с ним поверх механизмов.

Мисс Праус, мягкая, грузная и взволнованная на вид, откатила коляску с истоптанной, солнечной, пыльной площадки в тень ближайшего дуба. Но когда Сюзан, издав некий оживленный, вопросительно-прощальный возглас, двинулась в ее сторону, Конрад Прагер спросил со своей снисходительной улыбкой:

– Сюзан, а вы были когда‑нибудь в шахте?

– Никогда.

Она перевела взгляд на мистера Кендалла – тот смотрел на Оливера и Трегонинга, которые беседовали в помещении. Кендалл повернул голову, и глаза Сюзан отскочили от его бесстрастного лица, словно камешки от скалы. Из-за него‑то она и не спускалась ни разу в шахту. Женщинам, он считал, там не место. Шахты предназначены для добычи руды.

– Может быть, это даст вам что‑нибудь интересное для вашего очерка?

На лице мистера Кендалла было так отчетливо все написано, что она повернулась к Оливеру. Он перестал говорить с Трегонингом – стоял и слушал, внешне такой же бесстрастный, как управляющий. Если его зять и управляющий в чем‑то не согласны, ему лучше не встревать. Она понимала это.

– Я там буду мешать, – сказала она. – Да и рисовальных принадлежностей у меня с собой нет.