Изгнанник. Каприз Олмейера - Конрад Джозеф. Страница 36

После разговора с Олмейером капитан поднялся на борт шхуны, отправил Джоанну на берег и заперся в своей каюте, чувствуя себя совершенно разбитым. Лингард прикрывал свое бездействие жалобами на хворь Олмейеру, который приходил проведать его по два раза на дню. Ему требовалось время для размышлений. Лингард был очень зол: на себя, на Виллемса – на то, что сделал Виллемс, и на то, чего не сделал. Образ законченного мерзавца никак не складывался в его уме. Блестящий замысел, а до конца не доведен. Почему? Виллемсу логичнее было бы перерезать Олмейеру глотку, сжечь дом и удрать: сбежать подальше от него, грозного Лингарда, но ничего подобного он не сделал. Что за этим крылось: дерзость, пренебрежение или что-то другое? Лингард чуял намек на неуважение к своему авторитету, и незаконченность подлости сильно его тревожила. Было в ней что-то половинчатое, ущербное – нечто такое, что могло бы развязать руки для возмездия. Самым правильным и очевидным шагом было бы пристрелить Виллемса. Но разве у Лингарда поднимется на это рука? Если бы этот малый сопротивлялся, лез в драку или убегал, если бы показал, что понял, как подло поступил, то убить его было бы проще, естественнее, но все обстояло наоборот! Виллемс прислал ему записку. Предлагал встретиться. Для чего? Он совершил беспримерное, хладнокровное предательство, жуткое и непостижимое, которое невозможно ничем объяснить. Почему он это сделал? Почему? Почему? Старый моряк не раз и не два со стоном произносил этот вопрос в душном одиночестве своей каюты, хлопая себя ладонью по лбу.

За четыре дня добровольного заточения из Самбира, внешнего мира, который так внезапно и безвозвратно выскользнул у него из рук, пришли два сообщения. Первой прибыла записка Виллемса, состоящая всего из нескольких слов, нацарапанных на листочке, вырванном из маленького блокнота. Второе послание было написано аккуратным каллиграфическим почерком Абдуллы на большом листе тонкой бумаги, завернутом в кусок зеленого шелка. Смысла записки Виллемса Лингард не понял. В ней говорилось: «Давайте встретимся. Я не боюсь. А вы? В.». Капитан в ярости порвал ее, но, прежде чем клочки грязной бумаги успели опуститься на пол, гнев улетучился и сменился другой эмоцией, заставившей Лингарда встать на колени, собрать обрывки записки, соединить их вместе на коробке хронометра и надолго задуматься, словно надеясь разгадать ужасную загадку по одному лишь почерку. Письмо Абдуллы он прочел с бо`льшим тщанием и спрятал в карман. Оно тоже вызвало у него гнев, который, улетучившись, оставил вместо себя почти покорную, почти изумленную улыбку. Пока оставался хоть какой-то шанс, Лингард не собирался отступать. «Надежнее всего не покидать корабль, пока он на плаву, – гласило одно из его любимых изречений. – Надежнее и правильнее. Бросить корабль, когда обнаружилась течь, нетрудно, но глупо. Очень глупо!» И все же ему хватало рассудительности, чтобы признать себя побежденным в безвыходном положении, оставаться мужчиной и не роптать на судьбу. Когда Олмейер поднялся после обеда на борт, Лингард молча сунул ему письмо Абдуллы.

Зять капитана прочитал его, молча вернул и облокотился на гакаборт (они стояли на палубе). Понаблюдав немного, как вода обтекает руль, он, не поднимая головы, сказал:

– Вполне достойное письмо. Абдулла выдает вам мерзавца с потрохами. Я же говорил, что Виллемс быстро им надоест. Что вы намерены предпринять?

Лингард кашлянул, переступил с ноги на ногу, решительно открыл рот, но долго ничего не говорил, потом наконец пробормотал:

– Черт меня побери, если я знаю.

– Надо что-то уже делать, и побыстрее.

– К чему спешить? Он не может убежать. Насколько я могу судить, теперь он зависит от моей милости.

– Да, – задумчиво произнес Олмейер, – и он ее не заслужил. Абдулла, если очистить письмо от всех комплиментов, намекает: «Избавьте меня от этого белого человека, и мы будем жить мирно, делясь доходами от торговли».

– И ты ему веришь? – с возмущением спросил Лингард.

– Не совсем. Хотя я не сомневаюсь, что некоторое время мы будем вести торговлю сообща, пока он все не подгребет под себя. Ну так что вы намерены делать?

Олмейер поднял голову и удивился, увидев перекошенное лицо Лингарда.

– Вам нехорошо? Что-то болит? – спросил он с непритворным участием.

– Последние несколько дней я чувствовал себя странно, но ничего не болело.

Лингард несколько раз стукнул себя по широкой груди, громко харкнул и повторил:

– Нет. Ничего не болит. Еще парочку лет протяну. Однако все это, что ни говори, очень меня тревожит.

– Вам надо беречь себя, – сказал Олмейер и после паузы добавил: – Вы намерены встретиться с Абдуллой?

– Не знаю. Нет пока. Время еще есть, – нетерпеливо ответил Лингард.

– Пора бы что-то предпринять, – мрачно заключил Олмейер. – С этой женщиной одни хлопоты. С ней и ее отпрыском – орет целыми днями. Наши дети не ладят. Вчера этот чертенок полез драться с Ниной. Лицо ей поцарапал. Настоящий дикарь, под стать своему папочке. Нет, правда. Джоанна тоскует по мужу и хнычет с утра до вечера. А когда не плачет, лается со мной. Вчера донимала меня расспросами, когда он вернется, кричала, что я послал его на опасное задание. Я сказал ей, что это обычное дело, посоветовал не дурить, так она набросилась на меня, как дикая кошка. Обзывала меня хамом, эгоистом, извергом, причитала о своем любимом Питере, который рискует ради моего блага своей жизнью, в то время как я и в ус не дую. Кричала, что он лучше двадцати таких, как я, что откроет вам глаза на то, какой я человек, – и все в таком же духе. Вот с чем приходится ради вас мириться. Могли бы и обо мне немного подумать. Я никого не ограбил, – попытался горько иронизировать Олмейер, – не предал лучшего друга, но тоже заслуживаю снисхождения. Живу как в лихорадке. Она совсем обезумела. Вы превратили мой дом в приют для мерзавцев и сумасшедших. Так нечестно. Ей-богу, нечестно! Когда на нее находит, она становится до смешного безобразной, визгливой – аж зубы сводит. Слава богу, у моей жены случился приступ хандры, и она ушла из дому. После известных дел живет в хижине у реки… ну, вы в курсе. Но мне и одной жены Виллемса достаточно. Спрашивается, зачем мне такое наказание? Вы требовательны и всегда правы. Сегодня утром я думал, что она мне глаза выцарапает. Представьте себе! Джоанна хотела повыпендриваться в поселке и могла что-нибудь там услышать, поэтому я приказал ей сидеть дома. Сказал, что за оградой небезопасно. Вот она и набросилась, растопырила когти. «Жалкий вы человек, – кричит, – вам даже здесь небезопасно, а вы отправили моего мужа вверх по реке, где он может сложить голову. Если он погибнет, так меня и не простив, Господь покарает вас за это преступление». За мое преступление! Иногда мне кажется, что я сплю и вижу сон! Я от этого всего скоро заболею. Аппетит и так уже пропал.

Олмейер швырнул шляпу на палубу и в отчаянии взъерошил волосы. Лингард посмотрел на него с отеческой заботой и задумчиво пробормотал:

– Что она хотела этим сказать?

– Сказать? Да она сумасшедшая. И я тоже скоро с ума сойду, если так будет продолжаться!

– Потерпи немного, Каспар. Еще день или два.

То ли облегчив душу бурным излиянием чувств, то ли просто утомившись, Олмейер успокоился, подобрал шляпу и, прислонившись к фальшборту, принялся ей обмахиваться.

– Пару дней я подожду, – сказал он уныло, – но от таких дел, не ровен час, состаришься раньше времени. Что тут еще думать? Не могу вас понять. Абдулла ясно говорит, что, если вы согласитесь вывести его корабль из дельты и научите его шкипера метиса, как это делать, он тут же выгонит Виллемса взашей и навечно станет вашим другом. Насчет Виллемса я Абдулле полностью верю. Это же так естественно. А насчет дружбы он, конечно, врет, но об этом пока рано тревожиться. Передайте Абдулле, что вы согласны, и до того, что потом случится с Виллемсом, никому не будет никакого дела.

Олмейер замолчал, сверкая глазами, сжимая челюсти и раздувая ноздри.