Свидетель - Лаврова Ольга. Страница 2

– Не могла же я ждать! Я побежала за вами!

– Тэ-ак… Граждане, кто был свидетелем происше­ствия?

Люди переглядывались, доносились отрывочные реп­лики: «Я уже на свисток подошел…», «К сожалению, ничем не могу…», «Услыхал, девушка кричит… А что к чему – не присутствовал».

Врач убрал стетоскоп.

– Думаю, сотрясение мозга. Я уже попросил вызвать «скорую».

– Спасибо, доктор. Гражданин Платонов, почему вы пытались скрыться?

– Я?! – засмеялся Платонов. – Наоборот, девочка от меня скрылась. Тогда я пошел своей дорогой… Не за что меня брать, начальник. Можно паспорт… обратно?

– Не отдавайте ему, не отдавайте! – взмолилась Рита.

– Конечно, если сомневаетесь, запишите фамилию и прочее. Только ведь свидетелей против меня нет.

– Но как же так?! Как же так?.. – Девушка осмотрела окружающих полными слез глазами, остановилась на ин­теллигентном наблюдателе.

Точно против воли он сделал шаг вперед к Платонову:

– Врешь. Ты его ударил. Назвал дохляком и ударил.

Так завелось это дело, фабулой своей похожее на сотни других. Но ему сопутствовали два особых обстоя­тельства, первое из которых переместило ординарную папочку на Петровку.

Заключалось оно в том, что арестованный Платонов оказался рабочим кладбищенской мастерской. На следо­вателя и начальника райотдела милиции начали массиро­ванно давить. Их осаждали вдовы – заказчицы престиж­ных памятников; вдовы, дети и даже внуки – владельцы памятников, стоявших рядом (из солидарности); самые неожиданные высокопоставленные или тайновластные лица; наконец, кладбищенское руководство, разъезжав­шее на сияющих «Волгах».

Когда начальнику райотдела пригрозили учинить разгром на могилах его стариков (на том же кладбище похороненных), он впал в малодушие. И дело, вероят­но, закрыли бы «за малозначительностью» или еще с какой благовидной формулировкой, но из больницы со­общили об ухудшении состояния потерпевшего. Теперь статья обвинения звучала сурово: «тяжкие телесные повреждения».

И начальник райотдела упросил Скопина принять дело в свое производство, а перед защитниками Платонова притворно разводил руками: дескать, рад бы, да начальство вдруг забрало в приказном порядке.

Вторым – менее необычным, правда, – обстоятель­ством была неуверенность в единственном свидетеле по фамилии Власов.

Вообще подкуп или угрозы, а то и слезные просьбы родственников нередко заставляют людей менять пока­зания в пользу обвиняемых. Нечего и говорить, какая это язва для правосудия. Но Власов, по осторожному отзыву районного следователя, повел себя «немножко чудно» с самого начала, еще до всей вакханалии вокруг Платонова.

Потому-то дело и досталось Знаменскому.

– Не взыщите, Пал Палыч, что подсовываю элемен­тарную историю, – заметил при этом Скопин, – но она по вас скроена. Боязливостью не страдаете. Тут у вас не липко, – он потер ладонь о ладонь. – И умеете взбадри­вать человеческую совесть. Так что, надеюсь, убережете драгоценного свидетеля до суда. А то срам мне будет перед районом.

«Позолотил пилюлю старик. Надо скоренько развя­заться с этой мурой, пусть уж лучше другие дела по­дождут».

Телосложение Платонова выглядело боксерским толь­ко до пояса; ниже было рыхловато, и он неспокойно ерзал на привинченной к полу табуретке в тюремном следственном кабинете. Табуреточка не отличалась мягко­стью и размерами, мало-мальски солидный зад на ней целиком не помещался. Однако не шезлонг же сюда ставить. Это одна из первых необходимых подследственному привычек – умение долго и смирно сидеть на такой вот табуреточке. Платонов еще не привык. И привыкать не собирался.

– Вот увидите, я от вас отобьюсь, майор! – хвастли­во встретил он Знаменского.

– Лучше называйте меня «гражданин майор» или «гражданин следователь».

– Если вам больше нравится… – нагло осклабился Платонов.

– Просто чтобы соответствовало ситуации, посколь­ку я работаю в Министерстве внутренних дел. А вы, если не ошибаюсь, на кладбище? (С наглым – по-наглому).

Платонов спесиво фыркнул:

– Я бы сказал, на стыке сферы обслуживания и ис­кусства.

– А точнее, изготовляете памятники. Гуманная про­фессия.

– А что? Вытесываю модные надгробные плиты. Раз­вивает и физически и философски. «Неправда, друг не умирает, лишь рядом быть перестает!» и тому подобное… Про нас, говорят, даже роман есть: «Черный обелиск». Случайно не читали?

– Случайно читал. Мне не показалось, что это про вас.

– Зато из-за этих обелисков знакомства иногда заво­дятся – ого-го. Как начнет у вас телефончик трезвонить. Ха-ха. Еще извинитесь!

– Чудно, что за вас горой стоят. Ничей вы не зять, не племянник. Почему начальство землю роет?

– А из принципа. Не тронь наших! Погребальная служба великую силу имеет! Похоронить – это вам не родить, гражданин следователь. Хлебнете вы со мной кучу неприятностей, тем и кончится.

– Поживем – увидим. Давайте к делу. Вы знакомы с показаниями свидетеля Власова? Вы их подтверждаете?

– Это длинный, что ли?

– Не знаю, какого он роста, но он видел, как вы били потерпевшего.

– Врет, требую очную ставку!

– Зачем ему врать?

– Девчонка понравилась, вот он ей и подыгрывает.

– Неубедительно, гражданин Платонов.

– А я точно говорю, он на нее облизывался. «Краси­вая девушка» – это он сказал лично мне.

– Значит, на месте происшествия Власов присут­ствовал. Причем еще до того, как вас задержали. Не отрицаете?

– Ну, не отрицаю. Делов-то!

– И правильно делаете – земетен философский склад ума. Но раз Власов там был, то мог видеть весь разворот событий.

– Разворот!.. Мало ль, что он натреплет! Он говорит, что я ударил, а я могу сказать, что он. А? Два стоят, один лежит, кому верить? Вдруг я сейчас на него заявлю?

– Вы забыли о потерпевшем, который вряд ли вас спутает. Да и продавщица табачного ларька утверждает, что Власов спокойно наблюдал за происходящим.

Платонов, уличенный в глупости, разозлился на ла­речницу, которая раньше в свидетелях не фигурировала:

– Ну что людям надо!..

– К делу, Платонов, к делу. Мы с вами топчемся на месте.

– Не бил я этого сопляка, чтоб он сдох! Пощупал у него отвороты пиджака, говорю: «На свидание с модерной девочкой в таком костюме…» Может, он не перенес критики? Хлоп, и в обморок. Кругом нервные все пошли. Вот у нас на кладбище спокойно, а в город выйдешь – как будто все от психиатра бегут…

– Гражданин Платонов, закон признает за вами ши­рокое право на защиту, но зачем уж вовсе чепуху горо­дить?

– А вы не все в протокол пишите, – назидательно посоветовал тот. – Чего поприличней. К примеру, так: «Он первый с кулаками полез, я говорю: «Мальчик, осторожней, у меня рука тяжелая». Тут он – задний ход и брякнулся сам. Я его и пальцем не тронул. Видно, со страху ножка подвернулась». И совсем другая картина получится. А вам-то не все ли равно?

Подобным манером они побеседовали еще минут пят­надцать, пока Пал Палычу не опротивело смотреть, как допрашиваемый перемещается с ягодицы на ягодицу. Платонов был ему уже ясней ясного. Да и времени не оставалось: через полтора часа они с Зиночкой должны попасть к Саше в госпиталь.

В дни этих посещений Знаменский всегда испытывал душевный подъем.

Без малого месяц провалялся Томин сначала в Еловске, потом (когда разрешили перевезти) в ведомственной московской больнице и теперь быстро шел на поправку.

А первая неделя была ужасна. Тяжелая рана, крити­ческая потеря крови, осложнения, скачки температуры… Увидя друга на следующий день после несчастья (Скопина вызвали на совещание, Знаменский оставил для него рапорт-прошение и умчался в Еловск), Пал Палыч по-настоящему уразумел и перестрадал смысл слов «жизнь висит на волоске».

Полтора суток провел Знаменский в больнице, и четыре раза при нем волосок истончался до паутинки. Врачи изъяснялись похоронным шепотом. Медицинские сестры передвигались на цыпочках, спрашивали в дверях: «Еще дышит?», «Еще жив?». И это «еще» вползало в уши угрожающим змеиным шипом.