Третейский судья - Лаврова Ольга. Страница 12

В Катерине еще много детского, ей хочется, чтобы пожалели. Да и Римма Анатольевна ей симпатична. Потому девушка хлюпает носом. Но обида недолгая, она начинает прихорашиваться.

— А что-то у тебя глаза светятся? Загуляла?

— Не, влюбилась.

Римма Анатольевна искренне обрадована:

— В кого?

— Такой человек особенный! Такой сильный!

— Да кто такой?

Катерина уже открыла рот рассказать и про Янова, и про то, что у нее теперь будут отгулы, чтобы с ним часто-часто встречаться, но спохватывается.

— Секрет! — и выскакивает вон.

На смену ей появляется в этом тихом месте секретарша Ландышева.

— Риммочка, — просит она, — выручи, порежь сегодняшние бумажки.

Та, для вида вздохнув, соглашается. Они идут в «предбанник» секретарши перед кабинетом Ландышева. Секретарша хватает сумочку и убегает. Римма Анатольевна включает уничтожатель бумаг, бегло просматривает документы, некоторые откладывает к себе в сумку про запас: она предвидит день, когда ее снова спросят о финансовых делах в страховой компании, и не хочет приходить к этому дню с пустыми руками.

Московские пригороды были некогда живописны, и в тех редких местах, где их не поглотили новостройки, продолжают радовать глаз.

Такси везет Коваля по кое-как заасфальтированному узкому шоссе, обсаженному с обеих сторон высоченными деревьями, в которых едва можно узнать полвека нестриженные липы. Это бывшая подъездная аллея, впереди угадывается бывшее поместье.

Машина тормозит у территории, огороженной высоким забором. Коваль вылезает из машины, забрав полиэтиленовую сумку с коробками и фруктами.

На воротах вывеска: «Психоневрологический интернат».

Коваль понимал, что поедет навестить сына Любы Хомутовой. Это грустно, неприятно, но через это надо пройти — как дань ее памяти. Что еще он может сделать? Даже не знает, где ее могила.

Проходную он минует беспрепятственно, но внутри забора его перехватывает пожилая женщина в белом замызганном халате — из тех, кого обычно называют «нянечка».

— Вам чего, мужчина? Сегодня день непосещаемый, — тон строгий, но с «намеком».

Коваль протягивает универсальную визитную карточку — денежную купюру, — нянечка расцветает:

— Вы кого-то хотите повидать?

— Хомутова Михаила Сергеевича.

— А-а, знаю, знаю. Сейчас, — и приглашает Коваля в глубь территории.

Он садится на предложенную скамью, оглядывается. Тоскливая картина. В центре больничного здания угадывается усадебный дом, с боков пристроены скучные корпуса.

Вокруг деревья давней посадки. Немного травы. Видимо, для ободрения обитателей работает радио: то несутся рекламные объявления, то «продвинутая» музыка, то обрывки международных новостей.

С боковой дорожки нянечка выводит Хомутова. Она что-то ему говорит, он что-то отвечает. Коваль всматривается и чувствует облегчение: он опасался увидеть слюнявого, замызганного идиота, а видит прежнего ребенка. Конечно, внешне Мишенька повзрослел: вырос, раздался в плечах и черты лица обрели четкость. Но он сохранил детское состояние души. Он приятный дурачок, наивный и добрый.

Нянечка тянет его за руку.

— Вот вам Хомутов, — говорит она Ковалю. — Гостинцы пусть при вас съест, а то отнимут.

Рассеянно посмотрев на посетителя, Миша отворачивается. Не узнал. Контакт с окружающими у него есть, но трудно на чем-то сосредоточиться.

— Мишенька! — старается привлечь его внимание Коваль. — Я тебя зову, Мишенька. Ты забыл свое имя? Как тебя зовут?

— Ху-тов, — косноязычно отзывается наконец тот.

С речью плохо, хуже, чем раньше.

— Правильно, Хомутов. Мишенька Хомутов. Мишень-ка.

— Миснь-ка, — повторяет он как нечто незнакомое.

Ласковые слова забыл, бедняга. Еще бы!

— Меня ты тоже забыл? Я — дядя Олег.

— Дя-дя.

— Я приезжал к вам. Игрушки привозил. Дядя Олег.

Как он, бывало, радовался приездам Коваля, как бросался навстречу! Игрушки любил самые простые, понятные.

Мишенька обходит кругом Коваля, осматривая его широко открытыми светлыми глазами, старательно произносит:

— Дядя, дядя.

И почему-то напоминает князя Мышкина, который разучился говорить.

— Дядя Олег, — подсказывает Коваль.

«Зачем это мне, чтобы он меня узнал?» — думает он.

Вдруг в сумеречном сознании Мишеньки что-то просветляется.

— Дядя Оег, — говорит он уже осмысленно, лицо расцветает радостью. — Дядя Оег! Пиехай!

— Приехал, Мишенька.

Узнал-таки! Хорошо, что он не спросит, куда это я уезжал и почему не заглядывал к нему длинных десять лет.

Коваль усаживает разволновавшегося Мишеньку на скамью, тот все твердит: «Дядя Оег… Пиехай…»

— Как ты живешь, мальчик?

— Хасё… Идиот несясный… Идиот несясный…

— Обижают? — дрогнувшим голосом спрашивает Коваль.

— Жают, — кивает Мишенька. — Кашу отдай, кашу отдай!

— Отнимают кашу?

— Мают, — жалуется большой ребенок, и на глаза его набегают слезы.

Он не был плаксив. Когда всплакнет — Люба пугалась, считая это дурной приметой. Нет, он смеялся, был безоблачным ребенком. И Люба — по-своему мудро — радовалась, что он такой, что не понимает, какова жизнь и каковы люди…

Коваль распаковывает пачку печенья и сочувственно смотрит, как Мишенька ест и улыбается.

— А маму помнишь?

Эх, не надо было спрашивать. Зачем?

— Ма… Ма… Ма хаосия…

— Мама хорошая, — подтверждает Коваль, теперь отступать некуда.

— Ма Лю… — стонет Мишенька.

— Да, мама Люба.

— Де?! — вскрикивает он.

— Где? Далеко.

— Пиехая?

— Нет, Мишенька, не приехала. Мамы нету.

— Ма… нету? Нету? — и заливается уже настоящими горькими слезами.

Ну вот, пожалуйста, довел мальчика до слез. По счастью, есть верное средство. Коваль открывает коробку конфет.

— Фетки! Фетки! — У Мишеньки дух захватывает, он даже в первую секунду не решается взять что-нибудь из красивой коробки.

Но, отведав первую конфету, уже весь уходит в это занятие.

Между тем невдалеке табунится группа разновозрастных больных, созерцая нечастую здесь картину поедания дорогих конфет.

Мишенька замечает их интерес и смущается.

— Гостить… — говорит он, просительно глядя на Коваля. — Гостить?..

Надо же, он в своем убожестве сохраняет щедрость.

— Можно, Мишенька, угости.

Тот идет с коробкой к своим сотоварищам. Конфеты расхватывают мгновенно. И расходятся. Мишенька прижимает к груди пустую коробку. Улыбка во весь рот.

У Катерины отгулы, и ее бы воля — она не вылезала бы из номера Коваля. Ей с ним так хорошо, так интересно, он все время неожиданный. Чтобы иметь лишний повод для общения, она набилась к нему в помощницы на компьютере и бойко управляется с головоломными текстами.

Коваль, разумеется, помнит, что Катерина появилась у него лазутчиком и допускает ее не ко всем документам: надо оберегать коммерческую тайну. Впрочем, к тайнам Катерина и не рвется. Отгонишь от принтера — охотно пойдет в ванную или сядет журналы листать, только бы не спроваживали вон.

При входе в гостиницу швейцар приветствует Катерину с оттенком фамильярности — видно, что она успела стать тут привычной.

Пока девушка поднимается в номер, Коваль кончает бриться. На стук выходит из ванной.

Катерина бросает сумочку, папку и повисает у него на шее.

— Босс прислал документы.

Перелистав папку, Коваль ее захлопывает:

— Опять не все! Твой босс…

Катерина зажимает ему рот и пишет на листке бумаги: «В номере микрофон». Это с ее стороны отважный поступок, она с тревогой ждет реакции Коваля.

— Пойдем пообедаем, — говорит он с обычным своим непроницаемым видом.

По пути в ресторан — в коридоре, в лифте — Катерина спешит повиниться и оправдаться:

— Макс, я его в первый день поставила, этот микрофон проклятый! Я же не знала, как что у нас будет… Я совершенно не ожидала… Думала, мне будет все равно… Если снять — сразу заметят… Меня за тем и послали — микрофон поставить…