Хрустальная сосна - Улин Виктор Викторович. Страница 56

И я снова впал в тяжелый сон.

— …А ну просыпайтесь… Давайте-давайте…

Я через силу открыл глаза. Надо мной склонилась незнакомая медсестра.

— Нельзя после наркоза дого спать… Давайте глаза открывайте…

Это получилось у меня с неимоверным трудом.

— А где ваши родственники?

Я смотрел на нее непонимающе.

— Ну, — пояснила она. — Всегда приходят ухаживать за послеоперационными больными. Приподнять, перевернуть… И кто вас кормить будет?

— А что… — прохрипел я, поражаясь звуку своего голоса, отвыкшего от речи. — В больнице разве не кормят?

— Кормят, — медсестра, похоже искренне удивилась моему вопросу. — Но… Но после операции нужна специальная пища. Просто бульон и что-нибудь подобное. А у нас в столовой только каша…

— Ничего, — пробормотал я, снова закрывая глаза. — Не умру…

У меня мелькнула мысль, что другой позвонил бы перед операцией родителям. Но я знал, что поступил правильно.

— Ну ладно. Сейчас доктор придет, вас посмотрит.

Я промолчал. Разговор меня высосал, а тошнота мучила по-прежнему. Через некоторое время к моей койке подошел уже знакомый палатный врач в золотых очках.

— Как себя чувствуем? — спросил он, заглянув мне в глаза.

Я пожал плечами.

Женщина стащила простыню с моей соседки и принялась подсовывать ей судно. Меня охватил новый приступ тошноты.

— Где… я? — наконец задал я вопрос.

— В реанимации, — спокойно ответил врач. — То есть в палате послеоперационного периода.

Реанимация… Прежде это слово вызывало во мне ужас. Реанимация — нечто среднее между жизнью и небытием, страшное место вроде камеры смертников. А теперь мне было уже все равно, где лежать. Хоть в реанимации, хоть в морге. Хоть на том свете.

— Вы полежите тут несколько дней, — добавил врач, словно читая мои мысли. — А потом переведем вас обратно в простую палату. Сразу после операции под общим наркозом положено некоторое время провести в реанимации.

Я молча кивнул.

— Ну что ж, выглядите вы неплохо, — подытожил он. — Завтра посмотрим и перевяжем вашу руку. А пока отдыхайте и восстанавливайте силы. Постарайтесь только не спать некоторое время. Так надо после наркоза. Я опять кивнул, не найдя смелости спросить, что сделали с моими пальцами, если они так чешутся и болят… И врач ушел, а я остался лежать. На спине, не в силах перевернуться хотя бы на бок — словно тяжелый опрокинутый жук — до самого вечера. Несколько раз приходила медсестра и ставила мне капельницу. Видя, что я совершенно один и никто за мной не ухаживает, сердобольная женщина в цветастом платье — как выяснилось, невестка той, что лежала после операции на соседней койке и тихо охала весь день — пыталась поправлять мне одеяло, поила меня водой, чаем и даже специально сваренным бульоном, которого у нее было много, поскольку свекровь от всего отказывалась. Я с благодарностью принимал ее уход, и у меня не было сил смущаться, что абсолютно чужой человек незаслуженно участлив ко мне.

До самого вечера я старательно пытался не спать, как велел доктор. С великим трудом я дождался последней капельницы и разрешения уснуть. За этот день, в течение которого лежал, почти не шевелясь, я устал больше, чем от самой напряженной смены в колхозе…

А на следующее утро сестра стала делать мне перевязку. Она сама, достала из-под простыни мою руку — мою больную руку с зудящими пальцами, размотала бинты — и я увидел… Того, что болело, и чесалось, на самом деле уже не существовало. Осталось лишь то что когда-то называлось моей рукой. Той самой, которой я играл на гитар, ласкал Инну, держал карандаш и плоскогубцы, даже стрелял из автомата… Но теперь это была уже не рука. Не моя рука. На месте трех пальцев бугрилось что-то чужое, уродливое, сочащееся кровью, перечеркнутое стежками швов, из которых вдобавок торчали резиновые трубки…

Меня едва не вырвало при одном виде собственного тела.

Я отвернулся и закрыл глаза.

Мои послеоперационные дела, судя по всему — на удивление для меня — шли неплохо. Потому что через три дня из этой странной палаты, где вперемешку лежали мужчины и женщины, меня вернули в прежнюю, на ту же самую койку у стены.

Чувствовал я себя значительно лучше. Но на душе было как-то гадко. Безразличие первых дней прошло — и ему на смену явилось тупое, холодное отчаяние.

Я словно только сейчас понял, что пальцы мои отрезаны, рука изуродована и теперь, что бы ни случилось в жизни, я навсегда останусь инвалидом, неспособным на многие действия, о которых нормальные люди даже не задумываются.

Сестра уже не возилась со мной на койке — я сам каждый день ходил на перевязку.

— Как себя чувствуете? — спросил врач прежде, чем разматывать мою руку в первый раз.

— Нормально, — безучастно ответил я.

— Что-нибудь беспокоит?

— Да нет, — я мотнул забинтованной рукой. — Что меня теперь уже может беспокоить?

— Пальцы ампутированные болят?

— Болят, — вздохнул я. — И чешутся… Все, что мне осталось — вместо пальцев одна лишь боль от них.

— Ну-ну… Духом-то не надо падать!

— А… — безнадежно протянул я. — Падать-не падать… Все теперь уже.

Поздно.

— Что — «все»?

— Вообще все.

— Что ж вы раскисли так, — укоризненно покачал головой он. — Перед операцией держались молодцом, а теперь, когда все позади…

— Тогда мне было так плохо, что казалось все равно. А теперь, когда именно все позади, — я почувствовал, как против воли дрожит голос. — Все позади. А впереди — лишь вот это… Я поднял белую культю.

— Ну уж… Вы ведь, кажется, по профессии инженер?

— Ну да. А что?

— Инженер. Так что же разнюнились? Вы же головой работать можете, а не руками. Вам что — эти три пальца всей профессии стоят? Вы же не скрипач, не слесарь, и даже не карманный вор, в конце концов! Врач улыбнулся. Я молча смотрел на него. Сейчас еще «Повесть о настоящем человеке» вспомнит, — подумалось мне.

— А впрочем, и скрипач может себя перемочь, — продолжил он. — И найти себя… Вы, конечно, читали…

Точно, — подумал я. — Сейчас скажет.

— Впрочем, это смешно, — перебил он сам себя. — Конечно читали и не мне проповедовать вам элементарные истины. Вы умный человек и должны сами понимать ситуацию.

Я ничего не ответил.

— У вас в направлении что было написано? — продолжал он. — Вы обратились за помощью только через три дня после травмы! Так что же хотите? Можно сказать, сами себе пальцы и отрезали! Ладно, хоть под конец толку хватило приехать в город! Еще бы дня три-четыре побегали так — и некротический процесс поднялся бы выше. Пришлось бы всю кисть убирать, а то и больше! Сделали бы вам руку Крукса — вот тогда бы я на вас посмотрел!

— Какую руку? — машинально переспросил я.

— Крукса! При ампутации кисти вот так!

Врач взял мою руку — я мгновенно поразился, какими жесткими и твердыми оказались его пальцы — и безжалостно продемонстрировал, до какого именно места меня могли укоротить.

— После этого локтевая и лучевая кости предплечья разъединяются и обшиваются по отдельности кожными лоскутами. Получается такая клешня вместо руки. Что, не доводилось видеть?! Я покачал головой, ошеломленный ужасной воображаемой картиной.

— В одной из палат такой экземпляр есть! Па прошлой недели привезли прямо с дерево-фанерного комбината, пьяный упал на циркульную пилу. Пойдемте, продемонстрирую!

— Благодарю покорно! — ответил я, чувствуя, как внутри все дрожит и противится и не дает разговаривать нормальным тоном, разговориться с врачом и, может быть, облегчить свое состояние. Нет, какое-то внезапное ожесточение толкало из меня слова, которые, возможно, мне вовсе не хотелось говорить.

— Мне и своей руки без вашего Крукса достаточно. По горло. И вообще? При чем тут Крукс? Кто-то вообще уже в гробу сгнил, а я еще жив. Так что — прикажете по этому поводу тоже радоваться и на ушах стоять?